Жаскер подошел к окну и посмотрел вниз. Тело Астры на брусчатке казалось с высоты крохотной сломанной куколкой, прилипшей к лужице вишневого варенья. Референт протянул оставшуюся на ковре сумочку. Жаскер усмехнулся и открыл ее.
— Пса сжечь, — приказал он подошедшему референту. — А девчонка… Девчонка оставила нам диктофон. Вот он. Можешь синтезировать предсмертное обращение бедняжки? В том духе, что она кончает с собой, чтобы привлечь внимание общественности… к коррупции в высших эшелонах власти, к примеру. Или к нарушению свободы печати? Или к тому, что наша партия, прийдя к власти, собирается отменить расстрелы без суда, ха-ха…
— Я понял, — сказал референт, пряча диктофон в карман. — Экзальтированная истеричка. Это они сожрут.
— Слегка свихнулась, живя с инквизитором, — улыбнулся Жаскер. — Каково женщине спать с убийцей? Вот так это и опишите. И покажете запись ее… последнего полета… с наших камер слежения. Никто девочку не принуждал и не подталкивал — она сама дверь с окном перепутала. Это будет отличным поводом не пускать журналистов из грязных газетенок на порог. Мало ли что!
Референт верноподданнически хихикнул.
— Да, пусть сменят ковер, — напомнил Жаскер. — Не выношу собачий запах!
Ищейка
Запах был вокруг, и Рамон очнулся от запаха.
Раньше, чем он открыл глаза, все это рухнуло на ноздри. Дикая боль, большая беда, кромешный ужас, а не запах. Отовсюду несло старыми неопрятными ранами, запекшейся кровью, выделениями усталых больных тел, прокисшей пищей, мочой — причем мочой бойцов разного возраста и ранга, неузнаваемой и недоброй химией, ржавым железом, пробитой электропроводкой — и отчего-то особенно сильно кошкой.
Кошка-то при чем, мутно подумал Рамон, с трудом выкарабкиваясь из какой-то тяжелой душной ваты. Кошка тут совершенно ни к чему. Это даже оскорбительно как-то, почти смешно: плен — и вдруг кошка.
Глупо.
Захотелось убедиться в собственном обонянии, захотелось облизнуть нос, и Рамон облизнул. Шершавый сухой язык царапнул мочку носа, тоже шершавую, сухую и горячую. Совсем мне плохо, подумал Рамон. Пить хочется. Как пить хочется.
И открыл глаза.
Глаза резанул белый искусственный свет. Над головой горела убойной мощи лампа без всякого подобия колпака или абажура. Голова, которая и так тяжело ныла, разболелась сильнее. Рамону хотелось лежать, но он сел и встряхнулся.
Тело гудело, как палками битое. А вокруг была клетка. Стальная ржавая решетка, цементный пол. Голый цемент и ржавое железо. Пять шагов вдоль, три — поперек. Вольер. Дверца, сваренная из кусков стальной арматуры, заперта на магнитный замок с пятью штифтами — такое Рамон уже видел.
Пустая клетка. В ней — только помятое ведро, пропахшее хлоркой, но даже через хлорку пронюхиваются следы многих, кто сидел в этой клетке до Рамона. Хотя, похоже, не все мочились в это ведро, многие нервно метили углы — просто от безысходности, надо полагать. По запаху очевидно.
Справа за решеткой — глухая стена. И сзади — стена. Впереди — дико освещенный коридор. А слева, решетка к решетке, еще один вольер. И в том, в соседнем — миска с водой. Полная миска воды, литра два. Рамон опять облизнул свой несчастный нос.
Младшей Ипостаси до воды ни за что не добраться. Никак. Разве попробовать Старшей?
Рамон старательно сосредоточился и мысленно рванулся в другую форму, рассудочно, как никогда. Младшая Ипостась не желала отступать, вокруг был кошмар, сплошной кошмар, сплошная опасность — инстинкт подсказывал, что сейчас нужна физическая сила, мускулы и нервы, а не хрупкое тело и универсальные голосовые связки. Если бы не жажда, от которой хотелось лечь и скулить, перекинуться бы не вышло вообще. Из-за жажды получилось с третьей попытки.
И Рамон сразу дернулся к решетке, чтобы протянуть сквозь нее руку — но тут глаза Старшей Ипостаси заметили то, что Младшая проигнорировала. Рядом с миской спала кошка.
Бред — кошка. Кот, конечно. Северная рысь. Крупный, тяжелый пятнистый зверь свернулся на брошенном на цемент куске войлока пушистым клубком, дремал так вальяжно и спокойно, будто его шкуру и не покрывали рубцы разной величины и давности. Рамон заметил на шее кота, выше ключицы, сгусток запекшейся крови, а на его плече отчетливо виднелась тщательно зализанная рана.
Кот показался Рамону меньше и легче него самого, но сложно предвиделось, как бы обернулись дела, если дошло бы до драки. От кота припахивало доминантом, чужими смертями. С ним стоило считаться хотя бы из вежливости. Не каждый бы принял это во внимание, подумал Рамон, но я-то и есть не каждый. Я приму. Я буду корректен, очень корректен. Я был при исполнении — и, в сущности, я до сих пор при исполнении. Я буду вести себя, как подобает.