Рамон вздохнул и облизал губы — язык Старшей Ипостаси до носа не доставал, это было мучительно. Хотел гавкнуть, спохватился, негромко окликнул:
— Эй, кот!
Ухо с кисточкой дернулось, но и только.
— Эй! Кот! Ты слышишь! — гаркнул Рамон в полный голос.
Из клубка высунулась лапа, потянулась и растопырилась, обнажив длинные желтоватые лезвия когтей, тут же ушедшие обратно в мех, как в ножны. Потом раскрылись глаза, две янтарных пуговицы — и страшная клыкастая розовая пасть в длинном вкусном зевке. Все показал, подумал Рамон. Все оружие продемонстрировал. Мило как…
Что с кошки возьмешь.
— Послушай, кот, — сказал Рамон с нервным вздохом. — Я очень пить хочу. Очень. Дай мне попить.
Кот выпрямился и принялся тянуться. Сперва он потянул спину, потом — передние лапы, потом — по одной — задние, и уже потом, когда потянулся как следует, перекинулся, не торопясь, плавным, текучим движением. И гибкое тело Старшей Ипостаси кота уселось на пол с совершенно не изменившейся ленивой хищной грацией.
Кот, выразительно не замечая Рамона или делая вид, что не замечает, рассеянно облизнул ладонь и расправил пальцами пышные бакенбарды.
Рамон бессознательно скульнул от жажды и ожидания. Кот вскинул на него золотистые глаза с фальшивым удивлением.
— Кот… — голос Рамона снова чуть не сорвался в скулеж и был удержан в приличных рамках только усилием воли. — Я так пить хочу. Я мог бы сам взять — когда ты спал.
На скуластом лице кота мелькнула тень надменной улыбки.
— Вежливый бобик, надо же… жажда мучает, да? — мурлыкнул он и скользнул взглядом по миске с водой. — Что, обколотый, да, бобик?
Нос Рамона сморщился сам собой, а верхняя губа вздернулась над клыками. Но он все-таки желал быть корректным, а потому вдохнул внутрь свое раздражение и сказал всего лишь хмуро:
— Меня подстрелили капсулой, наверное, со снотворным. Или с чем-то вроде, — и почесал бок, где место укола ещё зудело и ныло. — Внутри все сухо, совсем сухо, даже больно… Тебе что, воды жалко?
Кот в продолжение этой речи внимательно, с непроницаемым выражением, разглядывал темное пятнышко на бетоне, начесывая бакенбарды влажными пальцами. Потом мягко улегся на пол и снова потянулся.
— Вот что, — изрек, наконец. — Морду от решетки, бобик.
Рамон зарычал.
— Не заводись, — кот даже не счел нужным фыркнуть. — Просто — морду от решетки. Я поставлю миску.
Рамон сглотнул до боли в горле и сел на корточки, прижимаясь спиной к прутьям клетки с противоположной стороны и не сводя с воды глаз. Кот усмехнулся, неуловимо, еле заметно, как всегда усмехаются кошки, и, развалившись по полу животом, подтолкнул миску к решетке с Рамоновой стороны.
Рамон дернулся к воде едва ли не быстрее, чем кот успел убраться подальше. Потащил было миску к себе — но она не проходила между прутьями. Пришлось черпать воду горстями и хлебать из пригоршни. Кот, поджавшись в комок, обнимая колени, следил за каждым движением Рамона.
Как это прекрасно — вода! Как мы это не ценим, когда кругом полно воды! Когда можно съесть миску овсянки с мясом, напиться вволю и валяться на пузе, играть костью, отщипывать самые вкусные кусочки присохшего мяса и хряща, ни о чем не думая! И как худо, когда собственный язык превращается в наждак, а все внутри огнем горит…
Рамон с наслаждением облизал мокрую ладонь и посмотрел на кота нежно.
— Ты — славный зверь, — сказал прочувствованно. — От тебя хорошо пахнет, я уже привык.
Глаза кота сузились в щелочки.
— Забавный бобик, — пробормотал он. — Ну, пахнет от тебя тоже, положим, неплохо. Но это не помешает мне тебя убить, если что. Имей в виду.
Рамон не столько оскорбился, сколько удивился.
— Не знаю, убьешь или нет, — сказал он дружелюбно, не в силах отвлечься от вкуса воды, припахивающей котом, долго стоявшей в алюминиевой миске, тепловатой, но прекрасной, — только не понимаю — зачем тебе пытаться?
Кот задумчиво рассматривал собственную руку — длинный свежий шрам с тыльной стороны. Потом проговорил не спеша:
— Да ты что, еще не понял, где находишься, бобик?
Рамон снова принюхался. Теперь, когда жажда ушла, голова прояснилась, кроме запахов пришли звуки — такие же скверные, как и запахи. Вдалеке, будто за стеной, кто-то скулил, как больной щенок — скулеж моментами переходил в подвывание, а потом снова в скулеж. С другой стороны лаяли, вернее, взлаивали истерическим фальцетом, а потом кто-то расхохотался пронзительно и безумно, и смех оборвался визгом.