— Вот шалуны!..— смеясь, говорил Нихад-эфенди, но сквозь этот смех слышалось рыдание. Учитель плакал.
Победа Нихада-эфенди означала также победу Шахина и его союзников. Судебный скандал сильно подорвал влияние партии софт.
Сплетни о Шахине-эфенди смолкли... Конечно, только на время, чтобы возобновиться под новым предлогом.
Однако этого не случилось... Грянула мировая война. Софтам пришлось заняться собственной судьбой.
Чего только не делали, на какие уловки не шли «доблестные» добровольцы зелёной армии, чтобы не попасть в настоящие солдаты. Но зря они бились, как рыба в сетях,— только немногим удалось спастись от военной службы. И пришлось им отправляться по дорогам, ведущим на Кавказ или в Чанаккале[79], с пятидневным пайком в солдатском ранце за спиной.
Вот он наступил, наконец, тот великий день, которого так долго ждали и мюдеррис Зюхтю-эфенди, и ответственный секретарь Джабир-бей, тот желанный день, о котором они произносили пламенные речи, взявшись за руки.
Один хотел увидеть, как отомстят за невинных балканских детей, крохотных деток, вырванных из утробы матери, и так далее и тому подобное... Другой мечтал о том, как весь мусульманский мир поднимется в едином порыве по мановению халифа и уничтожит крест в Европе.
Что ж, мужественные борцы за веру сдержали своё слово, они выполнили те обещания, что давали в своих пламенных речах,— идти рука об руку в первых рядах армии. Джабир-бей, вооружившись с ног до головы, превратился в настоящую живую крепость; Зюхтю-эфенди вместо пояса обмотал шаровары патронташем. Они выступили во главе добровольцев Сарыова и, сопровождаемые молитвами, речами и гимнами, отправились в путь...
Однако месяца через полтора прошёл слух, что Зюхтю-эфенди заболел. Вскоре он вернулся в Сарыова, где ему в местной больнице сделали операцию, — у бедняги оказался геморрой.
Джабир-бей тоже не заставил себя ждать и последовал за Зюхтю-эфенди. Как только остыл первый благородный порыв, ответственный секретарь вдруг вспомнил, что в тылу у него есть более высокие и неотложные обязанности: оказывается, необходимо, во-первых, помешать изменникам-оппозиционерам, для которых поле действия оказалось свободным, выкинуть какую-либо подлость и посеять в стране смуту; во-вторых, надо установить контроль за расходованием продовольствия в городе, и, наконец, в-третьих, организовать учёт всего съедаемого и выпиваемого, всех прибывающих и убывающих, всех проезжающих мимо и остающихся в городе...
Что же касается Шахина-эфенди, то на войну, на её последствия и на исход этой войны он не мог смотреть оптимистически. Однако Шахин слишком хорошо знал свой народ, свою нацию и армию... Сколько раз история была свидетельницей того, как в результате военных неудач, превратностей судьбы и глупых случайностей, внутренних измен и неумелого правления эта армия разлагалась и терпела поражения. И в то же время армия обладала какой-то непонятной особенностью: после самых тяжких испытаний, самых тяжёлых поражений словно в одно мгновение она оправлялась, возрождалась, становилась сильнее прежнего.
А вот если рухнут те слабые укрепления, которые он так старательно воздвигал в своей школе, в Эмирдэдэ, против зелёной ночи, против невежества — первопричины всех бедствий и несчастий,— то восстановить их уже больше не удастся...
Обстановка в городе с начала войны изменилась. Люди были заняты своими заботами, и некогда было сплетничать о других. Ведь шла война, и перед лицом всё возрастающей опасности извне даже в душе самых ярых врагов, самых непримиримых противников пробуждались чувства, похожие на дружеские, что-то вроде симпатии друг к другу. Наконец закрылись многие медресе, вокруг которых всегда, словно рои потревоженных пчёл, кружились бесчисленные софты. Опустевшие медресе были так похожи на заброшенные ульи! А в ещё не закрытых медресе будто тени безмолвно бродили одинокие фигуры, в городе остались только хилые да больные софты, негодные в солдаты.
Силы в городке как будто пришли в равновесие. Теперь Шахин-эфенди стал видным лицом в Сарыова, с ним приходилось считаться. И Эйюб-ходжа уже не мог, как прежде, строить козни против Шахина. Да и учитель Эмирдэдэ сам во многом изменился. Чувствуя себя в какой-то степени в безопасности, он смягчился, характер его стал более покладистым и уравновешенным.
С превеликими трудностями Шахин-эфенди возвёл то самое новое здание, о котором так долго мечтал. На долгие годы он замкнулся в четырёх стенах своей новой школы, отгородился от внешнего мира, занимаясь только воспитанием детей.
Часть вторая
Однажды ранним майским утром Сарыова будился от далёких раскатов орудийных залпов. Наступали греки. В горном ущелье, прикрывающем выход на равнину, шёл последний безнадёжный бой.
Хотя неожиданный захват греками Измира[80] и встревожил население Сарыова, однако никто, конечно, не предполагал, что неприятельские войска так быстро вторгнутся вглубь Анатолии.
В городе началась паника, казалось, наступил день Страшного суда. Улицы наполнились пронзительными женскими воплями, криками и плачем детей. Без чаршафов, без чадры, набросив на голову лишь полотенца или простыни, из домов выскакивали женщины, тут же носились полуголые босоногие ребятишки, только что поднятые с постели. Люди суетились, бестолково метались по улицам, не зная, что делать. Многие мчались по проспекту в центр, где находились правительственные здания, другие устремились по кладбищенской улице, которая вела в горы. Жители в смятении покидали свои дома, дверей не запирали, в очагах забывали тушить огонь, словно враг уже занял город и прочёсывает улицы...
Правительственный особняк, резиденция начальника округа, опустел, лишь кое-где суетились ещё слуги да несколько испуганных чиновников. Но зато, казалось, всё население города собралось на площади перед зданием почты. Народ толпился в ожидании новостей, а по улицам к почте бежали всё новые и новые люди...
Мюфит-бей и председатель городской управы не отходили от телеграфа. Мюфит-бей всё ещё оставался начальником округа в Сарыова. Несмотря на партийный переворот[81], ему удалось удержаться на своём посту.
Огромная туша Мюфит-бея — ожирение его приняло уже характер болезни — склонилась над аппаратом. Он без конца курил и, обливаясь потом, пил айран. Со вчерашнего вечера он старался выполнить две задачи: во-первых, информировать вышестоящие инстанции о происходящих событиях и принимать меры согласно получаемым указаниям, во-вторых, скрывать, насколько это возможно, от народа положение дел и грозящую опасность, чтобы не волновать, так сказать, умы и не вызывать паники среди населения.
Скрывая сведения, полученные за два последних дня, Мюфит-бей удачно справился со второй задачей. Однако выполнять первую было просто невозможно, так как центр вилайета попал в руки противника. С кем связаться? У кого узнавать, что дальше делать? И хотя с некоторыми пунктами телеграфная связь была прервана, мутасарриф сидел у аппарата, не смея отлучаться со своего поста.
Чиновники, что поважнее и значительнее, кое-кто из именитых граждан, отцов города, с трудом пробились через толпу на телеграф. Началось совещание, разгорелся долгий и шумный спор.
Впрочем, народ не стал ждать результатов этого чрезвычайного собрания. Каждый спешил сам позаботиться о себе.
Жандармы преградили путь в горы и вернули толпу, которая утром в панике бежала из города, точно из охваченного пламенем дома. Теперь во всех кварталах шла лихорадочная подготовка к эвакуации. Люди состоятельные грузили на подводы или прямо на ослов и лошадей тюки с домашними вещами, ковры и корзины с продовольствием; люди победнее пускались в путь, взвалив на спину узел или хейбе, взяв малолетних детей на руки.
Горько было прощаться с родными местами; заперев двери, женщины подолгу стояли перед воротами, потом, уходя, оборачивались назад, глядели на окна и плакали... Многие оставляли жилище и скарб на волю аллаха, пророка и святых, кое-кто поручал следить за домом соседям, которые не могли покинуть город.
79
80
81