Я всегда завидовал таким людям. Как ни странно, такие не любят сидеть в городе. Им надо свободу и много свежего воздуха. Таких людей не заставишь пить воду из-под крана, им нужна живая природа. Ни комар, ни холод им нипочем. Но даже здесь, в тайге, в богом забытом углу, дядя Миша совсем не казался диким и необразованным. Грубость, бросавшаяся в глаза с первого взгляда, была всего лишь преградой для тех, с кем он знаться не хотел.
Ещё долго дядя Миша ругал нас за то, что мы сразу не сказали ему, от кого приехали:
– А мы ведь с Борисом, дядькой твоим, хорошие друзья, – с подобающей в таком возрасте уверенностью и гордостью говорил он. – Правда, со здоровьем у него плоховасто. Моложе меня лет на десять, а такую заразу подхватил. Всё это – его работа. Но мужик он хороший. – Дед усмехнулся. – Вот артисты. На тот берег… Я бы вам такие места показал. Здесь ведь и пещеры есть. Эх, жаль, в прошлом году не было вас. Ягоды увезли бы сколько угодно, а нынче бедный лес. Жаль, что завтра вы уезжаете. – Он снял с плиты почти полное ведро теплой воды, ухватив его одной рукой за край, и перенес на крыльцо. В другой руке он носил большую кружку, из которой все время отхлебывал горячий чай. – Помоетесь на ночь. Обольетесь. Ведро-то без ручки. Смотрите, аккуратнее, не обожгитесь.
Мы ещё немного посидели на дожде. Странно, но когда мы сидели у очага, дождь нисколько не мешал нам отдыхать.
Оставив нас одних, дядя Миша уже наводил порядок в доме, покрикивая на своих гостей.
У меня уже слипались глаза, Лёха тоже клевал носом, с которого чуть ли не струйкой стекала вода.
Если завтра не заболею, то проживу ещё сто лет. Купание, дождь, одно обжорство чего стоит. Мне показалось, что живот вот-вот треснет.
– Давай в дом, ребята. Я вам постелил на кроватях.
Растроганные таким гостеприимством и заботой, мы даже не знали, как благодарить хозяина.
Ополоснувшись теплой водой, я насухо обтерся приготовленной для нас грубой, но чистой холстиной. Телу сразу стало легко, а усталости, как ни бывало.
В доме было куда больше места, чем казалось снаружи. В темноте я не сразу разобрал, что к чему. Двумя рядами вдоль стен стояло несколько коек, посреди красовалась большая печь с высоким дымоходом в несколько колодцев. Летом печку топили редко, и плита её была заставлена разными предметами.
Где-то в темном углу ворочались мужики.
– Кто опять курил? Губы отобью! – рявкнул хозяин в темный угол. – Как я не люблю, когда в доме пакостят, – уже обратился он ко мне. —Пусти в дом, как людей. Да еще на чужие койки завалились.
В углу что-то пробурчало так, что расслышать было невозможно.
– Какие вам простыни! Если вы спите не раздеваясь! И как таких жены терпят?
Я чувствовал себя неловко оттого, что дядя Миша так обошелся с нашими спасителями, но на то, по-видимому, у него были свои причины. Да и парни все сносили терпеливо, наверное, хорошо зная характер хозяина.
Усевшись в одних трусах на койку, что стояла рядом, дядя Миша положил на колени свои натруженные руки и вздохнул. На улице всё ещё шёл дождь, а из окошка проглядывал тусклый свет от очага, немного высвечивая фигуру деда. Его мощный торс покрывала седая щетина, словно старого медведя. Бороды и усов он не носил и, видать, брился каждое утро, о чём свидетельствовали маленькие порезы на подбородке. На правом плече из-под белой майки выглядывала грубая татуировка. Он заметил, что я рассматриваю рисунок, и улыбнулся.
– Это по молодости. Дурной был. Я ведь в тюрьме сидел, при Сталине еще.
Я постеснялся спросить, за что, но он и не хотел скрывать. История была простой и краткой.
– Из-за бабы, девушки. Тогда ещё под патефон танцевали. У меня подружка была, мы с ней встречались.
В темноте я заметил, как заблестели его глаза. По губам пробежала лёгкая улыбка, он тихо вздохнул, и мне вдруг подумалось, что эта история дорога ему как память о прошлом, а то, что оно было тяжёлым, он, наверное, не думал.
…– А тут на неё глаз положил какой-то военненький. Важненький такой. Ну, а тогда сам понимаешь, после войны. Что ты! У меня кровь заиграла. В общем, слово за слово, я даже не заметил, как оказался за решеткой. Девять лет. Вот такая была жизнь, зато был порядок.
– Какой же это порядок? Ведь ни за что.
– Ну… Я ведь тоже был виноват. Хотя за это девять лет многовато. Да всё уж пережито. – Он махнул рукой и улёгся в свою кровать, даже не укрывшись одеялом.
По моему телу разливалось блаженное тепло. Чистые простыни ласкали тело и напевали: «Спать, усни». Лёха уже сопел, иногда срываясь на храп, поскольку нос его был забит, чем попало.