Калапина слышала отдельные слова: —Стерилл… уничтожение… нестабильный… вымирание… — Это были страшные слова, которые вползали в глубину, где она лежала, наблюдая парад жирных колбас в сияющем порядке ее осознания. Они были, как семена, в сверкающем сиянии, движущиеся на фоне засаленного старого вельвета. Колбасы, семена. Она увидела их затем не совсем, как семена, а как жизнь, заключенную в капсулу — находящуюся за стенами, защищенную, соединяющую мостиком с этим неблагоприятным периодом жизни. Это сделало мысль о семенах менее отвратительной для нее. Они были жизнью… всегда жизнью…
— Нам не нужен генетический запас, — сказал Шруилл.
Калапина ясно слышала его голос, чувствовала, что читает его мысли. У нас есть наши миллионы в Централе. Нас самих достаточно. Слабые, живущие короткую жизнь смертные — отвратительное напоминание о прошлом. Они были нашими любимцами, но мы больше не нуждаемся в любимцах.
— Я решил, что мы сделаем с этими преступниками, — сказал Нурс. Он говорил громко, чтобы покрыть своим голосом нарастающий гул в зале. — Мы будем применять возбуждение нервов по микрону за один раз. Боль будет чрезвычайная и будет тянуться веками.
— Но ты сказал, что не хочешь причинять боль, — закричал Шруилл.
— Неужели? — голос Нурса звучал обеспокоенно.
«Я чувствую себя плохо, — думала Калапина. — Мне нужен долгосрочный прием в фармакологическом центре.» Фармакология. Это слово было ключом, который вернул ей сознание. Она почувствовала, что лежит, вытянувшись на полу, ощутила боль и мокроту под носом, там, где она ударилась об пол при падении.
— Однако, твое предложение содержит зерно, — сказал Шруилл. — Мы сможем восстанавливать нервы нашими приборами, и наказание будет длиться бесконечно. Исключительная боль навсегда!
— Ад, — сказал Нурс. — Приемлемо.
— Они сошли с ума, чтобы додуматься до этого, — прохрипел Свенгаард. — Как мы можем остановить их?
— Глиссон! — сказал Лизбет, — сделайте что-нибудь!
Но Киборг не отвечал.
— Это то, чего вы не предугадали, не так ли, Глиссон? — сказал Свенгаард.
Киборг все еще продолжал молчать.
— Отвечайте же, — разъярился Свенгаард.
— Предполагалось, что они просто умрут, — сказал Глиссон бесстрастным голосом.
— Но они могут стерилизовать всю землю, за исключением Централа, и продолжать безумства сами, — сказал Свенгаард. — А нас будут вечно пытать!
— Не вечно! — сказал Глиссон. — Они умирают.
В зале творилось нечто невообразимое. Кто-то из оптименов продолжал танцевать. Кто-то уже лежал либо без чувств, либо мертвый. Некоторые дрались между собой. Собрание бессмертных превратилось в толпу безумных, а Нурс скандировал: — Хорошо! Отлично! Отлично!
Калапина поднялась с пола. Нос и рот болели и были залиты чем-то неприятным, она слышала только одно, как Нурс скандирует: — Хорошо! — Калапина осмотрелась, и увидела ужасную картину. Зал был охвачен каким-то непонятным возбуждением, неизвестным им доселе.
Вдруг над толпой поднялось голое тело, повернулось и снова опустилось вниз с тупым тяжелым ударом. И снова крик одобрения сотряс зал.
«Что они делают? — изумилась Калапина. — Они бьют друг друга — сами себя.»
Она провела рукой по носу и рту, посмотрела на руки. Кровь. Она могла чувствовать сейчас ее запах, завораживающий запах. Ее собственная кровь. Это завораживало ее. Она сделала шаг по направлению к пленникам, показала руку Гарви Дюрану.
— Кровь, — сказала она. Она коснулась носа. Боль!
— Болит, — сказала она. — Почему болит, Гарви Дюран? — она напряженно смотрела в его глаза. Такое сочувствие в его глазах. Он был человеком. Он испытывал заботу.
Гарви посмотрел на нее, глаза их были почти на одном уровне из-за положения тележки над полом. Вдруг он почувствовал к ней глубокое сострадание. Она была Лизбет; она была Калапина; она олицетворяла всех женщин. Он увидел сосредоточенную напряженность ее внимания и сиюминутное осознание, которое исключало все, кроме необходимости услышать его слова.
— Мне тоже больно, Калапина, — сказал он. — Но ваша смерть причинила бы мне еще большую боль.
На мгновение Калапина подумала, что в зале вокруг стало тихо. Она поняла тогда, что крики в толпе продолжаются, не уменьшаясь. Она слышала, как Нурс скандирует: — Хорошо! Хорошо! — а Шруилл говорит: — Отлично! Отлично!
— Она вдруг поняла, что она единственная, кто слышит эти странные слова Дюрана. Это богохульство. Она прожила столько лет, подавляя любое понятие о личной смерти. Его нельзя было ни говорить, ни иметь в мыслях. Но она услышала эти слова. Она хотела отвернуться, поверить в то, что этих слов никогда не было. Но что-то в том внимании, которое она сосредоточила на Гарви Дюране, привязывало ее невидимой цепью к значению его слов. Только несколько минут назад она была там, где зерно жизни посылало вечность.