Редактор вспомнил его чарку — всей области знакомый медный подсвечник размером с наперсток. Палажка где-то достала и приспособила его под мерку. Всякий раз, как Макару идти на выпивку, она клала ему тот подсвечник в карман. Он вынимал его, ставил перед своим прибором и всякий раз подробно объяснял столу: достала Палажка подсвечник и сказала: «По твоему здоровью эта рюмка — в самый раз».
Отзвучали сигналы точного времени, и начал говорить Василий Антонович Бондаренко. Завтра, сообщил он, на косовице будет занято два комбайновых агрегата. Назвал фамилии комбайнеров, шоферов, водовоза. Работать, сказал, придется в две смены: первая — с пяти утра до часа дня; вторая — до одиннадцати вечера. Не делая паузы, начал опять перечислять:
— Маковенко Елена Порфирьевна, Кокошко Наталья Дмитриевна, Борисюк Наталья Ивановна, Напольская Анна Ярославовна, Болотенко Лидия Васильевна, — так десятка полтора фамилий, имен и отчеств.
Закончив перечисление, объявил:
— Этим девочкам, этим школьницам с утра быть возле комбайнов. Надо подбирать колоски. Повторяю: девочкам следующих родителей: Маковенко Валентины Эдуардовны и Порфирия Григорьевича, Кокошко Надежды Филипповны и Дмитрия Александровича, Напольской Брониславы Ивановны и Ярослава Степановича… — девочкам этих родителей с утра, пожалуйста, быть на колосках. Следующие десятиклассники… в пять часов на току. К родителям просьба: проследить и обеспечить, чтоб не проспали.
Затем пошел рассказ о том, что в поле на околице села дети раскурочили лущильник.
— Форменное безобразие, — не повышая голоса, говорил Бондаренко. — Это дети с улицы Горького. Сегодня мы узнаем, кто сделал такое варварство, так поиздевался, понимаете, над техникой, за которую плочены колхозные деньги — деньги ваших родителей! И будем принимать меры.
Я слушал. Бондаренко передохнул, потом назвал мужское имя-отчество и фамилию, выделил паузой и продолжал:
— Вы поставлены централизованно развозить по квартирам колхозников баллоны с газом. Прошу выполнять свои обязанности бесперебойно. Вы должны постоянно находиться на своем рабочем месте, особенно в такое горячее время. Чтоб люди не теряли времени. Обеспечьте их газом, чтоб не ходили и не жаловались.
Мужчина, сидевший рядом со мной на лавке перед клубом, вскочил и, втянув голову в плечи, быстро куда-то пошел.
Товарищи водители! Мы уже объявляли: в гараже заведен журнал, где отмечается, кто когда уехал и приехал. Вот двадцать пятого июля машина тридцать семь в двенадцать часов ночи ушла. Куда — непонятно. Шофер прибыл в пьяном виде… Выпивший, — поправился Бондаренко. — Напоминаю: журнал ведется. Предупреждаю еще раз, и последний. Вероятно, одного-двух и не только одного-двух, а сколько нужно, снимем. Чтоб не заниматься такими делами. В заключение всем желаю на завтра хорошего рабочего дня, погоды и напоминаю: следующие комбайнеры… следующие девочки… следующие десятиклассники… в пять утра. Спасибо за внимание.
Я оглянулся. Справа и слева со скамеек поднимались, люди. Девочка лет двенадцати с бидоном в руках прошла к столовой. Наверное, взять молоко и быстрей домой, чтоб выспаться до пяти.
Такова, стало быть, сила заведенного порядка, быта, уклада. Не Макар только что в ряду комбайнеров перечислял имена и отчества школьниц, не дитя природы, а ученый агроном, человек с высшим образованием, — а в то же время и Макар. «Макара нет, а голос его звучит, — думал я, — и только то в нем и изменилось, что прибавилась обдуманная вежливость».
Утро следующего дня ошеломило меня новостью, которой лучше было бы и не знать, а и знать, так здесь о ней не рассказывать. Но рассказать, убежден я, надо: чтобы фигура моего героя предстала во всей ее силе и правде.
Началось с того, что мне захотелось посмотреть голубей Ивана, старшего сына Посмитного. Он держал их, по моим сведениям девятилетней давности, на мельнице, где дневал и ночевал, работая там заведующим.
— Как пройти на мельницу? — спросил я одного мужчину в ковбойке.
— А чего вы хотели? — спросил, в свою очередь, он, рассматривая меня с любопытством, не свойственным здешним жителям.
— Да голубей Ивана Макаровича посмотреть.
— Хо! Нема голубей. Макар разогнал.
— А что ж Иван?
— Иван-то, говорят, и был первый голубь, — ответил мужчина со значением. — Вы Болотенка расспросите.
— Не может быть! — не хотел я верить своей догадке.
Мужчина убедился, что я действительно ничего не знаю, и, кажется, пожалел о своих словах.
— Первый или последний, а факт остается фактом — запутали человека. А у Макара разговор короткий.
Ничего больше не добившись, я пошел искать Болотенка Прокопия Даниловича. Час от часу не легче: выяснилось, что он уже не главный бухгалтер. На его месте, сурово щелкая на счетах, сидел крупный немолодой человек в черном костюме, с вытянутыми под столом ногами, на которых были незапыленные, предельного размера туфли. По внешнему виду замена казалась достойной.
— Вот так же добрых двадцать лет сидел здесь Прокопий Данилович, гнул короткую, широкую шею, изредка медленно взглядывал на входящих, и в глазах его была тяжесть знания, которое требовало почтения и сочувствия. Каким же веселым было мое удивление, когда я увидел Прокопия Даниловича — теперь весовщика при зерновом складе — улыбающимся, оживленным и разговорчивым!
На весы то и дело въезжали машины, груженные зерном. Прокопий Данилович легко вскакивал со своего шаткого стула, выглядывал в окно — правильно ли стала машина, не стоят ли на платформе люди, — энергично, со стуком двигал массивный железный хомут по гладкому рельсу с насечками и цифрами, быстро и тщательно заполнял накладные. Только шелестели синие листики копирок в опытных коротких пальцах.
— Куда гроши будешь девать? — успевал он спрашивать грузчика-подростка.
— Дену! — отвечал мальчишка.
— Транзистор купишь?
— Есть!
— Велик?
— Есть.
— А с моторчиком?
— Есть.
— Ну и жизнь у тебя! А на курорт еще рано…
Красное, выбритое, все в частых морщинах лицо Прокопия Даниловича словно переживало какую-то долгожданную свободу, крупный, висловатый нос с удовольствием ловил запахи созревших полей, залетавшие в дверь с теплыми волнами ветра.
— Подождите меня минутку, — вскочил он на чей-то голос. — Побегу корма на свинарник отпущу, я ж на три склада один.
Вернулся запыхавшийся: на весах уже стояла очередная машина. Она отъехала, и мы начали разговор.
— Прокопий Данилович, — спросил я. — Когда вы первый раз встретились с Макаром Анисимовичем?
— Помню, да. В сорок седьмом году зимой. Он ездил к сестре тут на один хутор и заблудился. И часов в двенадцать ночи стучится, я жил тогда в Люботаевке, другого района. Демобилизовался и работал участковым бухом от райсельхозуправления. Жинка моя — его родственница. И он той ночью: «Давай ко мне!» С тех пор и стали работать.
— И как? Какой у него оказался характер?
— Упорный, — не задумываясь, ответил Болотенко по-русски и добавил по-украински: — Шо хотив, то и робыв.
— А что хотел?
— Чтоб люди работали.
— А что делал?
— Заставлял.
— Как?
— По-всякому.
Он проницательно на меня посмотрел и засмеялся.
— Людей слушал?
— Жену и своих слушал. А оно кой-когда и других надо было больше слушать.
— А говорят, что ему все равно, свой или чужой.
— Ну вот вы, например, если ваша жена вместе со всеми в поле, а там что случись — кто вам первый расскажет? Кому поверите? Ей, конечно.
— Что же — пусть она дома сидит?
— А Палажка дома сидеть не будет. Она и сейчас: семьдесят шесть, а как кукурузу чистить — идет и чистит. Все ей мало.
— А вам с ним как работалось? Находили общий язык?
— Раз двадцать лет в одной упряжке, значит, находили.