Но пока — «ссора» с барометром. И завтрак — типично председательский. В эмалированную кружку — до краев молока, напополам буханку ноздреватого, в хрусткой корочке особенного, «рассветовского» хлеба. Первым во всей Белоруссии его «Рассвет» обзавелся пекарней. Она его гордость, и гордость нешуточная. Едали «рассветовский» хлеб министры, послы едали, а один академик — горбушку тайком в карман, и, пока ходил по колхозу, выспрашивал и выпытывал, все отщипывал по кусочку, ходил и отщипывал.
Впрочем, академику это что — баловство. А он, Орловский, высчитал точно — два полных дня в месяц рассветовская хозяйка отдавала хлебопечению. Закваску заладить надо? Надо. А следить, чтобы тесто не убежало из дежки? А потом стой у печи, буханки мечи… Без малого тысяча хозяек в «Рассвете». Значит, две тысячи колхозных рабочих дней долой. Математика, не то чтобы высшая и другим председателям непонятная, однако первым в нее вник Орловский. А уж он если во что вникнет…
Хорош «рассветовский» хлеб. И молоко хорошее. Выпил залпом полкружки, подлил еще. Вспомнил вчерашний неприятный звонок. Интересовались очень нелегким для него обстоятельством. Вопрос был поставлен так:
— Почему на рынке в Могилеве вы продаете молоко дороже, чем частники?
То есть почему он, Орловский, председатель известного всей стране колхоза, председатель-маяк, депутат, орденоносец, объегоривает на городском рынке рабочий класс. Некрасиво — это одно. Политически неверно — вот что прочитал Орловский в интонации телефонного голоса. И потому искренне возмутился:
— Как это дороже? Дешевле продаем.
— А ты, Кирилл Прокофьич, проверь сам, лично. Перемудрили что-то твои сбытовики.
Чего уж там они перемудрили… Вот оно плещется в кружке — «рассветовское» молоко. Опорожни до дна — на стенках жир останется. Молочный жир. Сними с такого молока сметану — так это же Сметана. Масло сбей — так это же Масло. В кои времена такое случилось, что колхозная ферма преподала урок частнику. Издавна ведь у него и коровушка глаже, и сенцо подушистей. А в «Рассвете» еще душистей, а коровки-симменталки еще глаже… В сорок пятом, по разбитым дорогам, в дырявых армейских теплушках вез Орловский телушек из Костромы, из самого «Караваева». На племя, на развод. Чтобы через много лет дать рабочему в Могилеве вот это молоко. Последние колхозные денежки тогда в него вложил, в костромское молоко.
Возьми в руки карандаш, процент жирности умножь на… Словом, произведи арифметическую операцию, специалистам хорошо известную, и увидишь, что дешевле частника продает «Рассвет» свое молоко, хотя вроде бы и дороже. А его колхозница Мила Белявская, которая продает молоко на рынке, вот как еще борется с частником — наливает по стакану бесплатно, для дегустации…
А еще никому не расскажет Орловский, как проезжал недавно через Барановичи и ребятишек увидел детдомовских. Шли они по скверику, цветы собирали. И защемило в груди, и воспоминания нахлынули… И сказал Орловский Миле Белявской, отводя свои стальные с голубизной, очень белорусские глаза:
— Ты это… как завтра будешь ехать, два бидона в интернат завези. Бесплатно.
Но тут же спохватился: взыграл в нем хозяин:
— Бидоны забрать не забудь. Пусть перельют во что…
Вот как обстоит дело с этим молоком. Объяснил терпеливо в телефонную трубку, а сам подумал: «Про овощ так и не знает». Не знает, что выставил Орловский за дверь районного заготовителя, который — атаманец этакий! — хрусткие, в пупырышках «рассветовские» огурчики хотел забрать по восемь рублей тонна. А в Могилеве в столовых что в салат крошат? Семенники, перестарки… Да ведь если даже по восемь за тонну отдать — не сохранит, не доставит. Навалит валом в грузовики — и какой уж это огурчик после отчаянной кузовной тряски.
Утренние думы председателя… Еще неторопливые, как занимающийся день, но все ускоряющие бег. Таинственно течение человеческой мысли, таинственно ее переключение с предмета на предмет…
В третьей бригаде трактор увяз в болоте…
К Шурыгиным зять со стройки приезжает…
У циркулярной пилы полетели зубья…
Иосифа, плотника, еще денек на таре под огурцы продержать…
Что-то Давгун мудрит, лен хорош, не передержать бы…
Наталье Юшкевич справку под паспорт…
С привесами порядок, тысяч шестьдесят возьмем… Белявского в Архангельск — этот тес раздобудет…
Отчетливо, радостно посветлело в окне. Последний раз ткнул пальцем в барометр, чувствуя, что председательские денно-нощные заботы вслед за сбивчивым течением мыслей уже подступают к нему в их земном, практическом обличье. Заботы эти бодрят тело и душу, как другому утренняя зарядка. Вот уже налили тело энергией, заставили нетерпеливо выглянуть в окно, где как раз, минута в минуту, остановился и фыркнул мотором Вася-шофер. Чего сигналить, людей тормошить? Он всегда вот так — фыркнет мотором. И Кирилл Прокофьевич, повинуясь фырканью, быстро сунул ноги в штиблеты. Ботинки председатель не любил — несподручно с одной рукой завязывать ботинки. А сейчас, уже в штиблетам, подумал-подумал, снова прислушался к дерганью в культе — и решительно потянулся к сапогам. Да затем еще дождевик под мышку прихватил, кинув на барометр озорной, с вызовом взгляд.
Чуть топотнул сапогами — выглянула из другой комнаты Татьяна Васильевна. Певучим своим, но с хрипотцой от сна голосом спросила:
— Может, яишенки?
— Позже заеду.
И пошагал к машине, волоча под мышкой дождевик. Плотный, коренастый, с залысинами по бокам круглого лба, помеченного косым явственным шрамом. Походка у него не по возрасту: со спины посмотреть — идет мужчина еще средних лет. Но уже рассекли лицо по щекам две глубокие морщины, и сеткой же морщинок затянуло подглазья. Губы по-старчески уже сухие, тонкие, запеченные в корочку; нос прямой, с отчетливо вырезанными крыльями. Словом, лицо человека решительного, в суждениях жесткого, к компромиссам не склонного. Этакое в общем-то неулыбчивое лицо.
И пустой рукав пиджака, которым играет утренний залетный ветер…
И распахнувшийся навстречу огромный осенний день, который нужно весь без остатка отдать огромному, необъятному хозяйству, за которое он персонально в ответе.
…Из письма К. П. Орловского ученице ФЗУ ленинградской фабрики № 1 «Пролетарская победа» Лиде Ефимовой:
«Ты спрашиваешь, девочка, в чем мое счастье.
Ну что тебе ответить? Конечно, в труде… Меня, председателя колхоза, с 25 июля 1944 года по сегодняшний день восход солнца никогда не заставал в постели. Четыре тысячи рассветовских колхозников приучены к раннему подъему и самоотверженному труду. «С росой коса лучше косит», — говорит пословица. Труд — отец, а земля — мать человека.
Кирилл Орловский».
…Он не умел говорить витиевато. Его истины просты, оголены до предела. Учиться у Орловского можно на его жизни. А вырванные из контекста, отлученные от момента, когда писались, когда говорились, его суждения кажутся иногда грубовато-топорными, чересчур очевидными. Так морской камень, прекрасный в волнах прибоя, теряет свое очарование, лишившись родной стихии. Жизненный катехизис Орловского внешне прост, и только в непосредственном соприкосновении с его личностью, поступками, устремлениями приобретает глубинный смысл, приобретает свойства непростой простоты. «Конечно, в труде», — пишет Орловский, но это простое «в труде» было выстрадано его жизнью и заложено в его сознание с такой неукоснительностью, пребывало в нем в такой целеустремленной, резкой, деятельной форме, что, произнесенное им, было категорически убедительным.
Да, солнце никогда не заставало его в постели. Только началось это не 25 июля 1944-го, как пишет Орловский, а раньше, гораздо раньше. Другое дело, что с 25 июля 1944-го это стало осмысленным актом, как и знаменитые четыре «не» Орловского, о которых по-разному судили окрест, да и теперь еще, после смерти Орловского, по-разному судят. Ну что это, в самом деле, за «философия» такая особая, чтобы о ней так громкоголосить? Что это за особенная «философия» и зачем ей приписывать все успехи «Рассвета», если сводится она опять же к давно известному, в устах другого человека опять же банальней банального? А Орловский сколько раз — станет этак посреди комнаты, набычит крепкую свою голову на крепкой же коричневой шее и рубит короткой рукой воздух, словно гвозди в тесину вгоняет: