Наконец — припекало солнце, да и времени прошло часа полтора — одна сказала, что тяпка, пожалуй, ужо не завязнет. Он еще и с ней постоял после того немного, и даже сказал, что сию минуту-таки пойдет завтракать, а там и вздремнет, и он-таки вернулся, но — к конторе. Там я потерял его из виду.
На крыльце, уже без него, шел разговор об озимых в связи с дождем. Зима была бесснежная, и они погибли почти во всех колхозах района — вымерзли. Весной пришлось пересеивать яровыми.
— А старый рискнул, забороновал. Никто кругом не хотел: боялись. А оно как? У других вода сверху, ударил мороз, образовался лед. А у нас же после бороньбы она ушла вниз. Нет ее сверху, и корки никакой. Пшеница выстояла, — объяснял мне один колхозник.
— Теперь пойдет, — добавляли другие.
— С хлебом будем.
— Будем. Старый рискнул….
По радио передавали производственную гимнастику. Вдруг в репродукторе что-то щелкнуло.
— Внимание, — раздалось оттуда. — У микрофона товарищ Посмитный.
— Давай, — послышался оттуда его глуховатый недовольный голос. — К бригадирам обращаюсь: почему людей в поле не везете? Тяпка уже не вязнет — почему не везете? Немедленно найти шофера автобуса. Он, наверно, спит: рад, что дождь. Какой там дождь? Людей надо везти, а не спать. К бригадирам обращаюсь! Буряк надо полоть, это наши гроши.
Наступила пауза, слышалось, как он сердито дышит.
— А я вчера про гречку сказал: «Досеять!»
И еще с четверть часа весь колхоз слушал про гречку, про то, как провел утро, кого встретил, с кем разговаривал.
К Посмитному в тот раз у меня было конкретное дело. Газете требовалась статья за его подписью. Одна молодая колхозница из Харьковской области прислала письмо, в котором жаловалась на председателя: тот не пускал ее на учебу в медицинский институт. По этому вопросу и должен был высказаться Макар Анисимович.
— Из Киева или Москвы? — спросил он, когда я представился ему возле конторы.
— Из Москвы.
— Ну да. А что ты хотел?
— Да вот письмо одна девушка написала. — Я вынул конверт.
— Пошли к тебе. В гостиницу.
В комнате стояло шесть кроватей и в проходах между ними — три стула. На спинках стульев висели пиджаки и рубашки постояльцев.
— Где твоя? — спросил он.
Я показал свою кровать. Он сел на нее и приготовился слушать.
— «Дорогая редакция! — начал я читать. — Уже восемь лет я работаю в колхозе имени Свердлова. Как только закончила семилетку, пошла в поле. Потом послали дояркой. Закончила десять классов без отрыва от производства…»
Макар Анисимович одобрительно кивал.
— «Из школы приходила в полночь, а на рассвете — уже на ферму. Но я все-таки училась, окончила среднюю школу, получила аттестат зрелости».
— Так. На ферме, так. И что они только думают, те конструкторы, за механизацию? Ты напиши: мы карусель делаем.
— «Теперь хочу учиться дальше, — продолжал я читать, — и стать медиком. А председатель не отпускает. Он говорит: «Надо в колхозе работать». Потом говорит: «Вот если б на агронома или зоотехника, может, отпустил бы тебя, а медики у нас есть». Так неужели я не могу сама выбирать профессию? И что делать, если мне нравится медицина, я ее люблю и мечтаю стать врачом?»
— Не хочет, значит, — сказал Макар Анисимович, когда я закончил.
— Чего, Макар Анисимович?
— В колхозе работать не хочет.
Он надавил на кровать слева от себя, потом справа, словно проверял исправность пружинного матраца. Попробовал никелированную шишку: туго ли навинчена.
— Не так, Макар Анисимович. Немножко не так, — сказал я. — Она все понимает. Я понимаю, пишет, что колхозу нужны работники, и тружусь честно, но ведь и образованные люди нужны стране.
— Никто не хочет. А мы работали. Все работали. Отвернул одеяло, мельком взглянул на простыню.
— Постель поменяли, когда вселялся?
— Спасибо, поменяли. Так что мы ему скажем, тому председателю?
— Все работали. На солнце не смотрели. Ну, я пошел. Я долго с тобой не могу. У меня диабет. А что ты хотел?
— Да вот девушка… Надо бы ваш ответ тому председателю. Чтоб отпускал молодых учиться. Вы ж отпускаете.
— Ты будь тут, — сказал он, помолчав. — Я к тебе приходить буду.
Аккуратно, без стука, прикрыл за собою дверь. Слышно было, как прошаркал по коридору к выходу.
Я решил, что с час времени у меня все-таки есть, и отправился в контору. Там кое-что узнал для будущей его статьи — как-то еще удастся о ней договориться… В колхозе насчитывалось 200 человек, которые, кроме школы, закончили какое-нибудь училище, техникум или институт. В предыдущем году в вечерней школе занимались 72 человека, с 1 сентября будет 140. Оказалось, что партийная организация постановила: каждый член партии не старше 35 лет должен, если еще не имеет, получить среднее образование. По радио кто-то объявлял: «Товарищи родители! Не забывайте, учебный год осенью начинается и в музыкальной школе. Кто хочет, может учить своих детей на фортепиано».
Проходя по коридору конторы, я заглянул в комнату парткома, познакомился с его секретарем Чечуковым и признался, что беспокоюсь, понял ли Макар Анисимович, в чем состоит мое дело.
— Понял, — решил Чечуков. — Сидите в гостинице и ждите. Раз сказал — значит, придет. Теперь вопрос у него в голове. Походит, подумает и придет.
— А как он в действительности к этому вопросу относится?
— Относится правильно. Две недели назад был пленум райкома партии. Наш секретарь комсомола Погребная критиковала Чумака, председателя колхоза «Рассвет». У него есть девушка, способная к педагогике. С детьми возиться — хлебом не корми! А он ее не отпустил на учебу. Макар взял слово и сказал: «Так, товарищи, действовать нельзя».
Я с радостью строчил в блокноте.
— Приезжают на каникулы наши студенты, — продолжал Чечуков, — дед обязательно проверяет зачетные книжки. Потом посылает работать. Каждый студент на каникулах должен работать в колхозе.
— Что ж он мне итого не сказал?
— Думает, что вы знаете. Он считает, что про его колхоз все всё знают.
Я вернулся в гостиницу, сел на крыльце. Вскоре подъехал Посмитный.
— Садись, на буряк поедем.
Мы съездили на свекловичное поле и уже возвращались, когда он приступил к моему делу.
— В Одессе есть знаменитая музыкальная школа. Как институт. Брали туда только городских. Занятия с шестилетнего возраста Так я сказал: почему только городских? В селе, шо, способных детей нема? Заставил приехать профессоров. Они позанимались и — шо ты думаешь? — троих отобрали. Запиши: Василия Круглика, Надежду Кицило, Валентину Кирееву.
А в институты посылаем так, — продолжал он. — По способностям. Его ж видно, шо из него выйдет. Смотришь, оно не в институт тянется, а лишь бы в город. Ну и езжай так, зачем тебе институт? А другого прямо со скамьи отправляем. Без всякого стажа. Николая Барды сына — сразу после школы в радиоинститут. Общее колхозное собрание решило — и езжай. Недавно видел его, — Макар Анисимович повернулся к шоферу. — Галстук, рубашка, куда тебе! Интеллигенция. Их же видно, — опять обратился ко мне. — Вот еду, а хлопчик коров пасет. Рядом кукуруза. Смотрю, одна корова стебель дожевывает, изо рта торчит. «Ты куда, — кричу, — смотрел, шо они у тебя в кукурузе были?» — «Нет, — говорит. — Все пасутся, а одна стоит. Может, думаю, заболела, дай. думаю, кукурузы ей нарву». Ото хозяин растет! Не формалист. Такому все двери открывать надо. Хоть в медицину, хоть куда хочет — из него везде дело будет.
Наш разговор мы продолжали на крыльце конторы. Подошел мужчина, подал Посмитному какой-то листок. Тот посмотрел, на моей папке подписал.
— Помнишь, о девочке разговор был? Ей тоже подготовь.
Я заглянул через плечо, прочитал первую строку и, довольный таким совпадением, решил списать весь текст: