Собачий поезд тронулся к Нижнекамчатску. Ночью остановились в версте от острога.
— Кто пойдет? — спросил Анцыферов.
— Я! — откликнулся сразу Березин.
— И я! — предложил Шибанов. — Мы с Березиным всюду вместе ходим. Где его сабля не достанет, там моя не промахнется.
— И я!.. И мы тоже!
Анцыферов отобрал четверых. Семейке тоже надлежало отправиться с ними, чтобы успокоить караульных, если они выставлены на въезде в посад. Когда с Атласовым будет кончено, Семейка должен был лететь на своих быстрых собаках обратно к отряду. Тогда уж и вступят в крепость все сразу, пока острог спит.
Атласов проснулся от неясной тревоги, щемившей грудь. Вечером, когда он уже вступил в командование острогом, в его доме дым стоял коромыслом — пили со Щипицыным и его дружками за удачу Атласова, за новый его взлет. Перепились так, что казаки убрались из дома, едва держась на ногах. Атласов же со Стешей долго еще сидели вдвоем — камчадалка уснула прямо за столом, и он на руках перенес ее в горницу. Сам он вернулся к столу и час за часом перекатывал тяжелые мысли, все еще не приняв решения — то ли сразу двинуться силой на бунтовщиков, то ли послать к ним человека на переговоры.
Решив принять решение завтра, на свежую голову, он кинул на лавку шубу и улегся прямо в столовой, чтобы не тревожить Стешин сон.
Проснувшись, он лежал, прислушиваясь к скрипу половиц в коридоре, — не мог понять, кто там ходит. Голова у него была тяжелой от хмеля, как валун, — казалось, никакими силами не поднять ее с лавки. В колеблющемся пламени плошки, освещавшей столовую, прыгали черные пятнышки, более ясные и отчетливые, чем само пламя. По столовой словно дым плавал, мешая видеть стены и потолок. Тревога продолжала давить его грудь. «Берегись! Берегись!..» — шептал ему какой-то голос. Но чего беречься и почему, он не знал. Тревога эта была как печаль, как сожаление о самом себе, словно он только что умер и стоит над собственным телом. «Зачем печалишься, душа моя? Зачем смущаешь меня?» — назойливо повторялось в ушах. Кто это говорит? Или он сам над своим собственным телом, которое стало пустым, неживым? «При-и-дите ко мне все страждущие и обремененные, и аз упокою вы. Возложите бремя мое на себя и научитесь от меня кротости и смирению, и обретете покой душам вашим». Кто читает ему евангелие? Не Мартиан ли пришел это? Вон он появляется из дверей и подходит к лавке.
Явился на поклон, как только узнал, что Атласов снова стал приказчиком! Полно, Мартиан, виниться, я ведь сам простил всем свои обиды, и тебе, и казакам. Завтра я пошлю к Анцыферову племянника Федора Ярыгина на мирные переговоры — я буду уступчив, мне крови не надо. Я не хочу крови, Мартиан. Ты понял?
Поняв, что он и в самом деле принял окончательное решение, что решение это правильное, Атласов испытал облегчение, и тревога и печаль отпустили его.
Иди, Мартиан, с миром. Завтра ты обвенчаешь нас со Стешей, а сейчас я хочу спать… спать… Ну почему ты торчишь надо мной? Мешаешь мне спать? Зачем у тебя такой страшный рубец на скуле? Откуда у тебя этот пышный чуб?.. А! Ты не Мартиан вовсе, ты оборотень! Нет, ты… ты… Березин!.. Березин!!!
И голова его сразу стала легкой от ужаса, и в глазах прояснело — и нож в руке Березина блеснул так ярко, что вспышка отдалась в затылке, и в горле его заклокотало что-то горячее.
«…и обретете покой душам вашим», — прозвучал издалека, из пустоты, ничей голос, и Атласов уснул.
Утром слуги, найдя хозяина мертвым на лавке, с воплями побежали будить Степаниду.
Она не вскрикнула, не пролила ни слезы, но словно окостенела, и щеки ее стали белыми, как февральский наст. Казалось, она умерла тоже.
Она села над ним и просидела беззвучно целый день, и сидела над его телом, когда его уже обмыли соседи, всю ночь, не притрагиваясь к пище и воде; затем — еще двое суток, пока тело его не опустили в землю.
Потом, когда все уже ушли прочь от его могилы, она сидела над его холмиком и обнимала мерзлые комья.
На другой день после похорон кто-то из казаков увидел, что она все еще сидит на могиле, удивился, покачал головой и заспешил дальше по своим делам.
Глава тринадцатая
ОСАДА
Утром 22 мая 1711 года к вновь построенному казачьему укреплению на Большой реке приплыло на батах камчадальское и курильское войско. Птичьи и рыбьи кафтаны соседствовали с кухлянками из оленьих кож и собачины, нерпичьи и бобровые шапки перемешивались с медвежьими и пыжиковыми малахаями. Из батов густо торчали чекуши, копья и дротики с костяными и каменными наконечниками.
Высадившись на берег, ратники обложили крепость подковой, отрезав стоящий на берегу острог от тундры.