Эту последнюю часть наказной памяти князь Матвей правил собственной рукой. Ему было теперь не до шуток. От успеха экспедиции для него зависело слишком многое, чтобы впадать в попустительство.
Зато Соколову эта приписка испортила немало крови. Сам он верил в удачу. Но людей набрать в команду, несмотря на щедрые посулы, оказалось нелегко. Получалось: охота охотой, а при неудаче — голова с плеч. Кому ж тут до охоты? Однако смелых людей на Руси не занимать. Набрал-таки и наберет еще. В Якутске у него немало испытанных товарищей по походам в дальние земли.
Вся зима до самой той поры, как взломало лед на Охоте, прошла для Семейки однообразно и уныло. Что поделаешь, не было у него в остроге сверстников. Вот если бы Умай с Лией приехали…
Редко выпадал день, когда приезжал какой-нибудь инородческий князец от якутов, коряков либо ламутов и Сорокоумов звал Семейку толмачить. При этом Сорокоумов сердился на то, что Семейка плохо понимает корякский язык, и устраивал ему головомойку. Для Сорокоумова все инородцы были на одно лицо, и его выводило из себя, что говорят они на разных языках, будто немчины с английцами либо шведами. Он подозревал Семейку в лукавстве.
Однообразие Семейкиной жизни скрашивало только обучение грамоте. Он уговорил Мяту научить его письму, и тот иногда выбирал время заняться с ним. К весне Семейка уже писал помаленьку, высовывая от усердия язык. Сорокоумов не мешал этим занятиям, а потом и вовсе освободил Мяту от других работ до той поры, пока Семейка в полную меру не постигнет письменную премудрость. Сам Сорокоумов писал плохо и с трудом. Пора было отписывать в Якутск и Тобольск о своих нелегких трудах по управлению Охотским краем. Толмач, став грамотен, будет писать под его диктовку. При этом он заставит Семейку держать язык за зубами, чтобы никто в остроге не узнал о содержании письма.
На пасху из тайги стали доходить тревожные вести: ламуты что-то замышляли.
Всю зиму сборщики ясака и промышленные разъезжали на оленьих упряжках от стойбища к стойбищу за пушниной. Государев ясак Сорокоумов приказал брать вдвое против прежнего; при этом сборщикам ясака надлежало объяснять это тем, что государю приходится вести войну и расходы растут, пусть инородцы потерпят. Щипицын с Бакаулиными, а за ними и другие промышленные, взяв в долю Сорокоумова, требовали от инородцев за свои товары столько шкурок, что в стойбищах роптали. Кое-кто из промышленных старался и вовсе брать шкурки даром. При этом инородцев принуждали оставить все прочие работы, кроме охоты на пушных зверей.
Лихорадка наживы охватила всех в остроге. Из многих ламутских стойбищ к весне молодежь куда-то исчезла. Вскоре стало известно, что ламутский князец Узеня собрал до пятисот копий и готовит нападение на острог. Сорокоумов отправил в стойбище Узени карательную партию. Но стойбище снялось с прежнего места, и разыскать непокорного князца не удалось.
После пасхи из тайги поспешно бежали в острог сборщики ясака и промышленные: ламуты начинали военные действия. Несколько казаков и промышленных, попав в засаду, достались в добычу волкам и воронам. Сорокоумов приказал готовить крепость к обороне. Тут и полетели для Семейки дни с сорочьей быстротой. С утра до темной ночи он носился по острогу, то помогая устанавливать пушку на тынной башенке, то пристраиваясь носить дрова к котлам, где варили смолу, то взбираясь по лесенкам вместе с казаками на стены, когда возникали слухи, что ламуты уже подступили.
Однако неприятель медлил. То ли весенняя распутица мешала ламутам, то ли другая причина задерживала инородческих воинов, а только целый месяц минул в тревожном ожидании. Семейке хотелось, чтобы этого нападения вовсе не было. «Что, если среди нападающих будет Умай и его убьют? — думал он в тревоге. — Удалось ли Умаю добраться до Якутска и передать воеводе отписку Мяты?»
По истечении месяца караулы стали плохо нести службу. Сорокоумов вначале строго наказывал виновных, а потом и сам махнул рукой. Нападение неприятеля могло и вовсе не состояться. Постная жизнь ему тоже осточертела.
Конец ожиданию наступил под вечер накануне духова дня.
— Ламуты идут!
— Ламуты идут!..
Этот крик поднял на ноги крепость.
Семейка, дремавший на штабеле бревен возле аманатской избы, кубарем скатился вниз и кинулся к тынной башенке. Народу в нее набилось — настил трещал. Вскоре туда поднялся Сорокоумов с подзорной трубой. По левому берегу Охоты, из-за сопки, поросшей березняком, вытягивалась голова неприятельского отряда. Ламуты шли верхами на оленях и пеше. Потом началось непонятное.