Протиснувшись сквозь толпу казаков к постели Колмогорца, Семейка на мгновение поймал взгляд Козыревского: «Узнает?» Но глаза Козыревского лишь скользнули по его лицу. Потом, словно его вдруг подстегнули, Иван резко мотнул головой, уставился в изумлении на молодого казака:
— Семейка! — ахнул тихо, еще неуверенно и тут же сорвался с места: — Семейка! Ярыгин! — подбежал, крепко обнял за плечи, расцеловал: — Он! Отыскался! — Это уже всем присутствующим. — Гляньте, какой казачина вымахал! А был — во! — Козыревский показал себе по пояс. — От зени две пядени, от горшка два вершка! Ха! Ха-ха-ха! — рассмеялся сочно, весело. — Камчатский корень! У нас тут все растет не по дням, а по часам. Чтоб меня черти сожрали вместе с потрохами, если я не люблю этого казачину!
«Казачина» смущался, даже вспотел оттого, что все взгляды скрестились на нем.
— Ну, вот и свиделись, — сказал Соколов. — А то у него только и разговоров было, что Козыревский да Козыревский…
Через неделю, собрав казаков на площади, Соколов обнародовал результаты ревизии.
— Братья казаки! — начал он, заранее представляя, сколь ошеломляющее действие произведет его речь на служилых, и сам все еще дивясь тому, что открыл он во время расследования. — Выслушав обиды ваши и учинив начальнику Камчатки Алексею Петриловскому допрос под пыткой и при свидетелях, выяснил я, что оный Петриловский, забыв страх божий и поступясь волей государевой, истинно занялся грабежом и разбоем ради лишь одной своей корысти. Ныне отписано мной на государеву казну грабленых пожитков Петриловского: соболей — сто сорок сороков!
По площади прошел стон.
— Лисиц красных — четыре тысячи!
— Четыре тысячи!.. — эхом откликнулась площадь, уже загораясь гневом и возмущением.
— Лисиц сиводушных — четыреста! — продолжал перечисление Соколов. — Каланов — пятьсот! Выдр — триста! Шуб собольих и лисьих — осьмнадцать…
— То не казак — то князь! — крикнул кто-то.
— Повесить его на крепостных воротах!
— За каждую слезу нашу — по батогу ему! На три смерти батогов хватит!
Страсти разгорались не на шутку. Кто-то уже порывался к амбару, где был заперт Петриловский, намереваясь взломать дверь.
— Братья казаки! — поднял руку Соколов. — Терпеть волка за начальника в Камчатке противу государевых интересов. Посему вы выбирайте себе сами другого начальника, а Петриловского я отвезу на суд к воеводе.
— Вежливцева! — закричали казаки. — Хотим Кузьму Вежливцева. Он нам обид чинить не станет!
В этот день начальником Камчатки стал Кузьма Вежливцев. Избрание нового начальника, из своих, усмирило казачьи страсти, и дрожащий от страха Петриловский остался под стражей в амбаре.
Глава последняя
Всю наступившую после этих событий зиму Семейка провел в обители.
Козыревский одобрил намерение Семейки отбыть в Москву, с тем чтобы поступить в Навигацкую школу, и охотно учил его письму, счету, умению снять чертеж с местности — всему, что знал сам. Они готовили для Соколова карту Камчатки, Курил и бассейна Ламского моря. С карты этой Семейка снял копию, чтобы предъявить при поступлении в Навигацкую школу.
Семейка заметил, что одно упоминание о Завине причиняет Козыревскому нестерпимую боль. Поэтому в разговорах с Иваном он старался поменьше ворошить прошлое. Выяснил он только, что из прежних его знакомых Харитон Березин был сожжен вместе с Анцыферовым камчадалами на Аваче, а Григорий Шибанов казнен за убийство приказчиков.
Козыревский намеревался снять монашеский сан и выехать с Камчатки.
— Надеюсь, скоро свидимся, — говорил он Семейке при прощании. — Попаду в Якутск, так и до Москвы найду случай добраться. Не могу тут жить, где все напоминает о ней…
«Она», как сразу понял Семейка, — это была Завина.
Проститься с Семейкой вышел и Мартиан. Рыжая борода его была перевита сединой, словно густым туманом, лицо изрезали морщины. Трижды поцеловав и перекрестив молодого казака, он сказал коротко и ласково:
— С богом, сынок… Не забывай о нас… в глуши пребывающих.
Метельная и снежная, с частыми ураганными ветрами, которые валили человека с ног, миновала камчатская зима.
План Мяты остаться навсегда на Камчатке чуть было не рухнул. Дважды обращался он со своей просьбой к Соколову, и тот оба раза отказывал. Мяту спас Треска. Сообразив, что если Мята останется на Камчатке, то судно удастся уберечь от присутствия женщины, мореход, не упоминая имени Мяты, высказал Соколову пожелание оставить в Большерецке кого-либо из команды, с тем чтобы было кому встречать прибывающие из Охотска суда, ибо в следующие плавания решено было проводить судно в устье Большой реки.