— Папаня! Папаня!.. — звал Семейка в ужасе.
Ответом ему было только скрежещущее карканье ворон, безбоязненно и остервенело рвущих добычу. Семейка завыл в голос, разыскивая среди убитых отца, кидая в ворон головнями.
Резкий толчок в спину свалил его на землю. Над ним стоял Канач.
— Ты чего дерешься! — озлобленно закричал Семейка. — Не видишь, у меня папаню убили!
Лишь мгновением позже он сообразил, что бывший его товарищ по играм, вместе с которым они излазили все окрестности, теперь ему враг и что он не просто дерется, но хочет убить его, как камчадалы убили казаков. Сообразив это, он не дал Каначу подмять себя и, вскочив на ноги, приготовился к обороне.
Они сцепились над телами убитых, падая и снова поднимаясь. Ярость и горе вначале помогали Семейке отражать наскоки врага. Но постепенно он стал сдавать. Канач был на год старше и сильнее его. Сбив еще раз Семейку с ног, он придавил ему грудь коленом и вцепился руками в горло. От удушья у Семейки перед глазами завертелись огненные круги. Увидев, что враг перестал сопротивляться, Канач разжал пальцы. Видимо, старая дружба пересилила в нем ненависть.
— Будешь моим пленником! — зло сказал он подростку.
Семейке ничего не оставалось, как согласиться.
Канач выпустил его и, отойдя к телу Талвала, думал: «Куда переселяются души великих воинов?» Одни говорят, что на верхнюю землю к Дустехтичу, другие утверждают, будто в подземный мир, которым правит Гаеч. Талвал был его другом. Теперь душа его следит за поступками Канача. Не слишком ли великий грех он совершил, оставив жизнь врагу? Видимо, он не стал еще настоящим воином, чье сердце не знает жалости.
Заметив, что Семейка все ходит среди убитых, разглядывая их лица, Канач понял, кого тот ищет.
— Не ищи, — сказал он, — твой отец убил моего друга великого воина Талвала. А потом утонул. Его тело на дне реки.
Узнав, что Семейка был на устье во время нападения камчадалов на крепость и что приплыл он на бату, Канач велел ему спуститься к реке и ждать. Скоро они отплывут. Теперь ему придется жить в роду Карымчи.
— А меня не убьют ваши воины? — спросил Семейка, вспомнив вдруг, что на дне его бата лежит заряженная пищаль.
— Ты мой пленник. Кроме меня, никто не посмеет коснуться тебя.
В самом деле, решил Семейка, если Канач не убил его сразу, то потом и подавно не захочет лишать жизни. Канач все-таки сын князца, слово его много значит. Если Семейка доберется до пищали и разрядит ее в Канача, то куда ему потом идти? До Верхнекамчатска он не помнит дороги.
Спустившись к реке, он вытащил из бата пищаль с боеприпасами к ней и, завернув в птичий кафтан, спрятал в кустах.
Глава седьмая.
Пир.
Дорога от Большерецка до Верхнекамчатска так вымотала Козыревского и всех остальных казаков, что к концу пути, как утверждал Анцыферов, на костях у них не осталось и по фунту паршивого мяса. Беды их начались с того, что на третий день сбежали носильщики. Казаки перетаскивали часть клади версты на две, оставляли сторожить кого-нибудь и возвращались за остальным грузом. Путь, который даже в худшем случае не занял бы и трех недель, растянулся вдвое. Когда достигли истока Быстрой, текущей из болот, Анцыферов вынужден был дать казакам трехдневный отдых. Затем около недели тащились по болотам и наконец достигли истока реки Камчатки. Здесь Анцыферов решился на отчаянный шаг. Казаки связали из захудалого сушняка плоты и двое суток плыли водой, бешено выгребая прочь от водоворотов и опасных коряг. Когда на левом берегу показалась деревянная четырехугольная крепость и два десятка домов посада — Верхнекамчатск! — казаков покинули последние силы. Причаливать плоты помогали вышедшие навстречу на лодках верхнекамчатские служилые.
Козыревский был удивлен, что ни один из братьев, ни Михаил, ни Петр, не вышли встречать его. Однако у него не было даже сил спросить, в крепости ли они.
Добравшись до избы братьев, он махнул рукой взбудораженным его появлением служанкам, чтобы оставили его в покое, рухнул в горнице, не раздеваясь, на топчан и проспал больше суток.
Когда он открыл глаза, стоял солнечный, веселый день. Возле топчана на табурете сидел, дожидаясь его пробуждения, брат Петр, такой же, как и сам Иван, широколобый, тонконосый, с длинными льняными волосами, спадающими на плечи и перехваченными на лбу ремешком. В отличие от жилистого, худого Ивана Петр был плечист, приземист, борода росла у него пышнее и лежала на груди ворохом кудели. Глаза, светло-карие и небольшие — отцовские, — сидели глубоко по сторонам переносья, тогда как Иван унаследовал голубые материнские глаза, прикрытые тяжелыми, широкими веками.