— Да за тобой и потек. Как показал ты спину, так, вижу, лопатки у тебя от страху торчат и трясутся. Тут и меня затрясло.
— Ты мои лопатки не трожь. Не то так свистну в ухо — оглохнешь. За мной не заржавеет.
— Будет, будет, петухи1 Не хватает еще, чтоб мы сами между собой передрались.
К столу Козыревских пробились большерецкие казаки. Анцыферов был мрачнее тучи.
— Как сдержался, не влез в драку, сам не знаю,— прогудел он. — Жалко Беляева... Сегодня опять соберемся у тебя, Петр. Дозволишь?
— Ох, не знаю, Данила... — сокрушенно покачал головой Петр. — Мальчишка у меня заболел. Криком кричит. Лучше собраться у кого другого.
— Ну, коли так, соберемся у Семена Ломаева. Приходите к нему вечером.
Иван согласно кивнул головой, а Петр отошел к бочонку нацедить вина кому-то из питух. Как только казаки скрылись в толпе, Иван спросил:
— Чего это ты наплел на своего мальчишку? Когда он успел заболеть?
— Тише ты, дурень! — зашипел на него Петр. — Никому не известно, как дело повернется. Против Атласова слаба кишка у вас. Можешь идти в сговор к Анцыферову, если башки не жалко. А меня не впутывайте в ваши дела.
— На попятный, стало быть?.. И жалованья своего не жалко?
— А вот мое жалованье, — показал Петр на бочонки. — С одной нынешней распродажи выйдет больше, чем государь на год мне жалует. Против Атласова переть — себе дороже станет. Пошумел я было вместе с вами сгоряча, да вовремя опомнился.
Мартиан в этот день позора и унижения веры топил горе в вине, к вечеру сделался пьян до посиненья и бродил в толпе с налитыми яростью и безумием глазами, бормоча проклятья, от которых у казаков мурашки ползли по спине.
— Иуда сребролюбия ради к дьяволу попал... Проклят будь, Иуда!.. Адам сластолюбия ради из рая изгнан бысть и пять тыщ пятьсот лет в кипящую смолу погружен... Проклят будь, сластолюбец!.. И сам дьявол на небе был, да свержен высокомерия ради!.. Проклят будь, дьявол! Проклят будь, пес! Изблюет тебя господь из уст своих, аки грязь, аки сатану, смердящего серой!..
Рыжая борода архимандрита слиплась от вина и слез, зубы стучали по-волчьи, взгляд его горящих глаз был непереносим, и люди испуганно отшатывались, уступая ему дорогу. Иван отвел его в каморку при часовне и уложил на топчан. Мартиан продолжал всхлипывать и во сне. Потрясенный дух его, казалось, и в забытьи не мог найти успокоения.
После ужина, когда Иван собирался к Семену Ломаеву, в дом Козыревских без стука вошли пятеро атласовских казаков и велели сдать оружие.
— С чего такая немилость на нас? — испуганно засуетился Петр, предлагая казакам выпить.
— Не на вас одних, — пояснил старший из казаков, принимая ковш с вином. — По приказу головы забираем оружие у всех служилых. Вернем, когда страсти поостынут.
Петр сразу успокоился. Казалось, такой оборот событий его даже обрадовал. Когда за казаками закрылась дверь, он с ехидцей глянул на Ивана:
— Ну вот и отвоевались. Говорил же я тебе, что Атласова вам не скрутить. Вы еще сговориться между собой не успели, а он уже обезоружил вас.
— Поглядим, что будет завтра, — отозвался Иван, надевая шапку. — Может, Атласов у безоружных служилых начнет амбары чистить. И до твоего амбара доберется.
— Скажешь тоже! — без особой уверенности возразил Петр. — Тюрьмы он, чать, не забыл. В случае чего в Якутск челобитную пошлем...
Конца его речи Иван уже не слышал. Выйдя за дверь, он заспешил к дому Ломаева. Однако спешил он зря. Никого из казаков в избе Ломаева он не застал. Ломаев, казак небольшого роста, вислоусый и сухой, как кузнечик, сделал вид, что и слыхом не слыхивал ни о каком уговоре с Анцыферовым. Иван не настаивал на своих словах. Он понял, что Ломаев, как и все в остроге, страшится завтрашнего дня. Что предпримет Атласов, разоружив казаков?
На другой день торговля на ярмарке шла вяло. О вчерашнем происшествии никто и словом не обмолвился — опасались длинных ушей. Около полудня на ярмарке появился Атласов со всем своим окружением. Медленно обходил он столы, изредка покупая что-нибудь. У Петра он выпил ковш вина, вино похвалил.
— Правда ль, хлеб у тебя родится? — неожиданно спросил он.
— Правда, — подтвердил Петр. — Прошлой осенью шесть пудов жита снял! Нынче побольше ожидаю.
— Добро. Я и государю говорил, что на Камчатке хлеб родиться может. Урожай твой в радость мне. Как снимешь жито, пудика три на мою долю выделишь.
— Выделю, — вздохнул Петр.
— А вздыхать нечего. Ужель вы все скопом своего голову не прокормите? Небось за вино дюже собольков урвал?
— Да какое там! — заприбеднялся Петр. — Платил кое-кто соболями, да попорченые они.