Вдали в просвете между деревьями Леонид увидел башенку текстильной фабрики. Теперь он знал, куда ему держать путь. Совсем недалеко была улица Свободы, главная улица, пролёгшая через весь город. Он двинулся к ней и вскоре вышел на её асфальт. Теперь ему никуда не нужно было сворачивать. Прямая и бесконечная, эта улица Свободы, когда он отшагает её почти всю, приведёт его к цели. Путь был неблизкий, улица Свободы как бы испытывала всей своей длиной его решимость.
Мимо проезжали автобусы, маленькие и пузатые, дышавшие таким жаром, что к ним подойти было страшно. Как они ездили, .почему не плавились — это было всегдашней загадкой для Леонида. Как ездили в них люди — это было ещё большей загадкой. Теперь и ему придётся ездить в них. Ну, не прямо сейчас, через месяц, через год. Он станет местным жителем, и всё, что делают тут люди, надо будет делать и ему. По воскресеньям он будет ходить с Леной в гости к её многочисленной родне. Или принимать гостей. Ему предстоит запомнить до сотни имён и отчеств, иные из которых не так‑то легко выговорить. Предстоит затвердить многие правила, прежде неведомые. Предстоит поменять себя в чём‑то малом, а в чём‑то и большом. Да, да, поменять — ведь он меняет судьбу, как некогда люди меняли религию.
Значительность решения, которое он принял, изумила его, он проникся к себе уважением. Он шёл по улице Свободы и очень уважал себя, преисполнясь торжественности. Он шёл и оглядывался, и знакомился заново с городом, где предстояло ему теперь жить долгие годы. Город начинал ему открываться заново и по–новому. Он начинал ему нравиться. Не правда ли, это был смелый город? За его окраинами легла пустыня. Даже верблюды не могли пересечь её, гибли от безводья. Эта пустыня наносила на город раскалённый песок и тучи москитов, от укуса которых тело покрывалось язвами. Эта пустыня не давала роздыха и ночью. Она дышала зноем и ночью, перебарывая прохладу, идущую с гор. А город не сдавался. Он рыл колодцы и раздобывал воду. Он сажал деревья, он прослыл городом–садом. Хорошо жить в смелом городе. Ты и сам становишься смелым. И хорошо жить в доме, во дворе которого журчит фонтан, а в трёх километрах от которого начинается пустыня. Что‑то в этом есть. Ей–богу, что‑то в этом есть!
Леонида окликнули сразу в несколько голосов. Кто назвал по имени, кто по фамилии. Голоса сплелись, и в их гомоне прозвучало дружелюбие. «В Москве тебе так через улицу не закричат», — подумал Леонид, умиляясь. Он не стал вглядываться, кто зовёт его, он кинулся через улицу на голоса. «В Москве так вот не перебежишь, где вздумается», — подумал он ещё и снова умилился.
Множество рук протянулось ему навстречу. А какие смеющиеся, славные он увидел рожи. Это были студентки из медицинского, добрые его приятельницы Нина, Соня. А с ними московский сценарист Василий Дудин и газетчик из местных Александр Тиунов.
— Ты это где уже набрался? — спросил Дудин, привставая на цыпочки, чтобы расцеловаться с Леонидом.
Дудин был не шибко высок, не шибко красив, даже просто некрасив, курносый, белобрысый, с веснушками, как у мальчишки, а было ему все сорок. Но некрасивости его никто не замечал, как и сорока его годков, таким он был изнутри весёлым, молодо оживлённым, такая жила в нём готовность к озорству и приключениям.
— Вы где это набрались, товарищ начальник сценарного отдела, я вас спрашиваю? Нам же ещр в «Фирюзе» заседать. Запамятовали?
— Хорош! — сказала Нина, энергично взмахнув рукой, будто гасила мяч у сетки: она бы могла быть прекрасной волейболисткой — рост, сила, порывистость.
— Верно, старик, ты что же это? — Александр Тиунов — рядом с Дудиным он казался великаном — до того, как стать газетчиком, был секретарём горкома комсомола и сохранил ещё в голосе начальнические, прорабатывающие нотки.
— А мы‑то его ищем по всему городу, — укоризненно промолвила Соня, тоненькая, застенчивая девушка, очень милая, просто очень, очень милая. Всякий раз, когда Нина встречалась с Леонидом, она непременно говорила ему о Соне: «Вот, Лёня, тебе жена. Лучше её не найти. Умница, золотое сердце, дочь профессора…»
Оглядев всех, отступив даже на несколько шагов, чтобы всех сразу увидеть, Леонид молча и растроганно им улыбался. «Милые вы мои, — думал он. — Милые, милые вы мои…» Кто‑то нынче уже твердил ему этак же вот: «Милый, милый ты мой.. » А, Володька Птицин!