Нас привезли в известный своими целебными источниками Хамамкей.
Дали нам два дня, чтобы отдохнуть, помыться, а потом распределили по деревням. Меня вместе с другими пятьюдесятью солдатами отправили в деревню Гюль-Дере. На деревенской улице выстроились в ряд крестьянские богатеи, сыновья которых были мобилизованы в армию, и рассматривали нас, словно взвешивая наши силы.
— Тощие, хилые! Тяпки не поднимут, не то что плуг! — говорили они.
VIII
Мне снова повезло. Я и еще шесть человек попали к одному хорошему человеку. Его звали Али. Жил он в своей усадьбе с больной женой и восемнадцатилетней дочерью Эдавье.
— У меня тоже три сына в армии, — сказал он. — Я знаю, каково вам приходится. В моем доме вы найдете и сытную еду и доброе слово. Я надеюсь, что и вы со своей стороны будете работать на совесть.
Старик смотрел на нас так доброжелательно, что это придало нам сил. А дочь его в нашем присутствии скромно опустила глаза, напомнив нам этим, что мы мужчины.
С жатвой они справились сами, поэтому мы сразу взялись за молотьбу. Работа эта не особенно изнуряла нас. Мы неплохо устроились в этой усадьбе, даже вспомнили, что и мы люди. Нас хорошо кормили, мы спали в чистой постели, всегда могли помыться, отдохнуть. Проснувшись на рассвете и перекрестившись, мы радостно вдыхали запахи травы, скотины, слушали пение птиц.
Дядюшка Али никогда не заставлял нас работать сверх сил, он был добрым человеком. Однажды вечером я зашел к нему, когда он молился. Он стоял на коленях и отбивал поклоны, касаясь лбом пола. Издали был слышен голос муэдзина, который с минарета посылал свои молитвы аллаху. Дядюшка Али покорно и униженно просил:
— Аллах! Если моя рука была несправедлива к человеку — отруби ее! Если мой глаз слукавил — закрой его навеки. Если в мое сердце закралась зависть — вырви его…
В первый же день я чуть не лишился доверия дядюшки Али. В Гюль-Дере молотили очень старым способом, а я решил ввести новый. Сосед моего хозяина тут же пошел и сообщил ему об этом. Так и так… Этот неверный нарушает порядок… Он погубит тебя… Но дядюшка Али не спешил с выводами. Он наблюдал за мной и, когда увидел, что мой способ молотьбы проще и лучше, сказал, обрадованный:
— Видно, аллах послал тебя мне, парень, чтобы облегчить мою работу. Молотьбу оставляю на тебя. У меня и других забот хватит…
У дядюшки Али были бахчи, луга, много коз, баранов и коров. Он не зря благодарил аллаха за то, что он послал меня ему и избавил его от забот о молотьбе! Еду нам приносила Эдавье. Каждый раз, вернувшись домой, она подробно рассказывала отцу, как идут у меня дела. Однажды вечером Эдавье сказала мне:
— Манолис, твой хозяин, мой отец, хочет, чтоб ты сегодня зашел к нам.
Я встревожился. Чего хочет от меня старик?
А вдруг он получил приказ, чтоб мы вернулись в батальон?
Дядюшка Али встретил меня очень радушно.
— Добро пожаловать, Манолис, заходи, брат. Я позвал тебя поужинать с нами. Хочу поблагодарить тебя за твою работу. Сердце человека — лучшее, что дал ему аллах, и поступать человек должен так, как подсказывает ему сердце.
Мы уселись по-турецки у низенького столика и с аппетитом стали есть. Случайно я бросил взгляд на полку и увидел кусочек воска. Я спросил, есть ли у него пчелы и кто за ними ухаживает.
— Пчелы-то есть, и много, да ухаживать за ними никто не хочет, боятся, — пожаловался он. — Единственный человек, кто за ними ухаживал, — это жена, но, с тех пор как она заболела, пчелы совсем без присмотра.
— Не печалься, дядюшка Али, — сказал я. — Мне с пчелами приходилось иметь дело, буду за ними ухаживать.
На другой же день я занялся пасекой. Я выкачал мед из сорока ульев. Собрал почти триста ока меду. Дядюшка Али был очень доволен. Он не знал, как меня благодарить. «Способный, находчивый, умный», — расхваливал он меня. Дочь его, Эдавье, под влиянием похвал отца, начала с интересом на меня поглядывать. Она стала чаще приходить на ток, и мы подолгу разговаривали. Она расспрашивала, какие в Смирне женщины, чем они занимаются, как одеваются, как выглядит море и пароходы. Воспоминания наводили на меня тоску, мысли улетали далеко, я нервно закуривал. Глаза девушки блестели, она ловила каждое мое слово. И чем больший интерес она проявляла, тем более увлеченно я рассказывал. Однажды она взволнованно сказала:
— Никогда не слышала, чтоб человек так хорошо говорил.
Я взглянул на нее. Казалось, вся кровь ее прилила к щекам. Под грубой деревенской одеждой горело страстью никем не тронутое нежное тело… Ее похвалы льстили мне. Ее присутствие горячило мою кровь. Но когда я понял, что и она возбуждена до предела и, забыв стыд, страстно глядит на меня и вздыхает, я отрезвел. «Э-э, Манолис, это ни к чему, мало тебе что ли забот? Хватит ей зубы заговаривать, с ней шутки плохи…»
Однажды в полдень пришла Эдавье на ток и попросила меня помочь ей прополоскать в реке шерстяные покрывала. Я понял, что она заманивает меня в ловушку, но отказать ей был не в силах. Дядюшка Али уехал в Анкару. Мы погрузили вещи на мула, сама она вскочила на свою маленькую серую лошадку, и мы отправились в путь. Я молча шагал по дороге, опустив глаза, словно стыдливая девушка, и размышлял: зачем мне это уединение с ней?
Когда мы оказались далеко за холмом, в густом лесу, Эдавье запела страстную песню о девушке, мечтающей об объятиях своего возлюбленного. Так как она ехала на неоседланной лошади, подол ее платья при движении поднялся, обнажив стройную ногу с розовой ступней. Кровь у меня закипела. Я сжал челюсти, до боли закусил губу и шагал рядом с лошадью, как пьяный… Наверно, такими бывают сказочные русалки, что выходят по ночам из воды и очаровывают прохожих…
Наконец я собрал все свои силы и отвел взгляд от девушки. При этом я так сильно стиснул зубы, что услышал их скрежет. Я старался думать о чем-нибудь другом, чтобы устоять перед искушением. Размышления о русалках перенесли меня в детство. У меня не было бабушки, которая рассказывала бы мне сказки, а у матери никогда не хватало времени для такой роскоши. Но у моего приятеля Стелиоса Пантиаса был дедушка, которого в деревне прозвали Прошлым Веком, потому что ему перевалило за сто лет. Он был когда-то матросом, избороздил много морей, побывал во многих портах. Мы со Стелиосом часто приставали к нему и упрашивали рассказать нам что-нибудь. Он клал уголек в кальян, закрывал маленькие глазки, прятавшиеся в морщинах, и начинал свой рассказ: «И вот однажды, много-много лет назад, мы с капитаном Николасом высадились в Египте…» Мы вытягивали шеи, широко раскрывали глаза и, затаив дыхание, стараясь не пропустить ни слова, мысленно отправлялись в путешествие с Прошлым Веком.
Однажды — почему я об этом вспомнил? — он рассказал нам о безрассудной любви турчанки к молодому семнадцатилетнему греку. Эта турчанка зазывала его к себе и обнимала так горячо, что парень терял голову. Прошлый Век думал, наверно, что рассказ о злоключениях этого грека предостережет нас. Но с нами произошло то же, что с серебристыми тополями в бараках, обманутых теплым дыханием солдат и распустившихся среди зимы. Узнав, что в Киречли приехала известная певица-турчанка, мы явились к ней с признанием, что ее красота свела нас с ума. Турчанка, немолодая уже, лет сорока женщина, сначала подняла нас на смех, но, увидев нашу настойчивость, охотно разделила ложе и со мной и с моим другом. Это преждевременное пробуждение плоти надолго выбило нас из колеи.
Взбудораженный этими воспоминаниями, я снова посмотрел на Эдавье. Девушка больше не пела. Она следила за мной затуманенными глазами и даже побледнела. Потом она яростно хлестнула лошадь, словно та была виновата в том, что ритмичное покачивание ее теплого крупа еще сильнее возбуждало девушку.
Ускакав немного вперед, она резко остановила лошадь, бросилась на траву и стала кататься, как безумная. Я подбежал к ней. Она лежала навзничь на пышном, благоухающем ковре из мяты и других ароматных трав. Заросли ивы и камыша плотной завесой окружали нас. Эдавье пристально смотрела на меня. Дикая жажда любви светилась в ее глазах. Бедра ее обнажились, грудь вздымалась. Я хотел было уйти, но ноги мои словно приросли к земле. Голова затуманилась. И если бы даже все святые спустились с небес, им не удалось бы удержать меня. Я склонился к девушке, и мы слились в страстном объятии. Эдавье бессвязно шептала что-то, прижимаясь ко мне…