Турки из соседних деревень, узнав, что мы вооружились, покинули свои дома и поля и ушли в Секе и Кушадасы. Страх перекочевал из наших домов в турецкие.
Как только до нас дошла весть, что в Смирне высадилась греческая армия, пять соседних турецких деревень запылали, как факелы. Опять пепел, опять страдания. Это только начало. Что еще будет! Но никто не думал об этом в опьянении победой…
Первыми высадились в Аяшсулуке итальянцы. Люди испугались. Может быть, между великими державами заключен договор и мы просто получим новых хозяев? Но итальянцы вскоре ушли из Аяшсулука в Секе и Кушадасы.
Когда же в наших местах появилась греческая армия, люди словно обезумели от радости. С раннего утра начали звонить колокола, но это был не привычный звон, а что-то неслыханное. Весть пролетела из дома в дом, от поля к полю. «Греческая армия пришла!» Люди бросали работу, стояли некоторое время молча, стараясь осознать то, что услышали, а потом громко сообщали новость соседям. Осеняли себя крестным знамением, обнимались, плакали.
— Христос воскресе!
Радость, превосходившая все, чему мы доселе радовались — свадьбе, рождению первенца, богатству, славе, — охватила всех. Люди надевали праздничные одежды, брали ветки лавра, святую воду, рис и спешили навстречу солдатам. Застилали коврами дороги векового рабства. Улицы украсились греческими флагами и флажками, сшитыми на скорую руку.
Заслышав первые звуки военных труб, старики, молодежь, женщины, дети вставали на колени, били поклоны, плакали и приговаривали:
— Эллада! Эллада! Мать наша!
Торжественное шествие в деревне открыли дети, несшие хоругви; за ними шли священники в золотых парадных ризах и дьяконы с курильницами. Среди риз выделялась высокая фигура Козмаса в суконных шальварах и вышитых гетрах. Он шел степенно и гордо, как и полагается в такой великий час. В руках его была икона с изображением святого Димитрия, которую и двоим-то трудно было поднять. Вечером на улице накрыли столы, зарезали барашков, привезли бочки вина. Пили, пели, и каждый старался собственными руками потрогать солдат, чтобы убедиться, что они живые, а не плод больного воображения. Мы выросли в собственных глазах. Нам казалось, что нашему поколению выпало счастье заплатить туркам за пять столетий ига, за пролитые слезы и кровь.
Я возвращался поездом из Смирны. Я получил большой заказ на табак, инжир, изюм, мне выдали крупный аванс — настроение у меня было самое радужное. Я вез подарок матери, кое-какие вещи для приданого сестре и два обручальных кольца с высеченными именами «Катина» и «Манолис». Даты поставлено не было, потому что я не знал, захочет ли Катина уже в этом году справить нашу свадьбу. То и дело я совал руку в карман и поглаживал голубую бархатную коробочку с обручальными кольцами — свою мечту о счастье. Жизнь моя текла ровно и спокойно, как река в берегах. Родина свободна, работа спорится, настало время и для меня порадоваться жизни, завести свой дом, свою семью. Поезд подходил к Аяшсулуку. Я смотрел на раскинувшиеся вокруг поля, и душа моя ликовала. Сидевшие рядом солдаты греческой армии шутливо подталкивали меня и говорили: «Смотри-ка, сколько воды! Урожай будет богатый!» А один из них, маленький и толстый, которого товарищи называли не иначе, как «писарь», весело воскликнул:
— Эх, мать наша, тощая Эллада! Теперь-то ты расцветешь! Такое вымя не одну, а десять Эллад прокормит!
— Благословенная земля! — подтвердил другой солдат. — Я сам крестьянин и вижу: трое суток будешь идти по этим местам и камешка не найдешь, чтобы орех разбить. Когда война кончится, перевезу сюда свою семью, я уже приглядел усадьбу…
— Эх, ты, болтун! Да у тебя и на сигареты денег нет, а ты об усадьбе мечтаешь! — прервал его сосед. — На какие это деньги ты собираешься землю покупать?
— Деньги? Какие деньги? — удивленно спросил шутник-«писарь». — Ну, если и здесь нужны деньги, тогда зачем мы кровь проливаем? Вы разве не слышали, что говорил на днях наш капитан? Вся эта земля была вотчиной наших предков. А мы числимся в завещании!
— Меня это, дружок, не соблазняет, — сказал солдат из Корфу. — Я родился рабочим и не надеюсь умереть помещиком. Ты мне лучше о девушках расскажи, вот это я пойму! Какие девушки, а? Чертовские красотки, сдобные, будто на масле и сахаре сбиты! И где они только научились так ломаться!
Я перестал слушать их разговоры и задумался о своих делах. Мать, заметив, что я тороплюсь закончить дом, как-то сказала мне, довольно улыбаясь:
— Что-то очень ты спешишь, сынок! Может, к свадьбе готовишься и скрываешь? Расскажи мне, порадуй старуху!
Я обнял ее и шутя спросил:
— Не захотелось ли тебе внучат, матушка Аксиоти[14]?
— Как не хотеть! Но на то божья воля. Дай бог, чтобы наш двор наполнился детьми. В них воскреснут и Панагос, и Георгис, и имя вашего отца! О, мне бы очень хотелось увидеть это, прежде чем я навсегда закрою глаза!
Она не спросила, на ком я думаю жениться. Она догадывалась, что я люблю Катину Селбеси, племянницу священника Фотиса, но не смела верить, что я попрошу ее руки. Она боялась, что отец Фотис сочтет неподходящей для племянницы нашу семью. Она слышала, что девушку сватают многие. И какие парни, с каким положением! Богатые, как, например, Феофилактос, сын старейшины Хаджианастасиу, или Дуфексис, у которого восемь лавок на базаре! Катине много пришлось пережить. Она росла без матери, которая умерла при ее рождении. Ее отец, Янгос Селбесис, после смерти жены не хотел никого видеть. Он взял дочку и кормилицу и уехал в свою усадьбу, которая находилась недалеко от Айдына. Когда девочка подросла и настало время идти в школу, отец отвез ее в Айдын к бабушке, состоятельной старухе. Там она росла, ни в чем не нуждаясь, и получила хорошее воспитание. Но когда девочка окончила школу и поступила в гимназию, бабушка умерла. Тогда Селбесис забрал Катину к себе и сказал: «Хватит учиться, дочка. Будешь мне помогать по хозяйству. А придет время замуж идти — тогда подумаем…» Девушка не могла ослушаться отца и с головой окунулась в хозяйство и рукоделие.
Потом грянула война. «Отец, оставь усадьбу на Али, — просила Катина, — поедем в Айдын. Здесь такая глушь, я боюсь». — «Али хороший человек и предан мне, — ответил Янгос, — но найдется много волков, которые, как только я уеду, сожрут и его и все мое добро…»
Однажды Селбесис оседлал лошадь и поехал осматривать хозяйство. Вечером лошадь, нагруженная двумя корзинами, вернулась домой одна. В корзинах лежали куски его изрубленного тела! Какие-то турецкие крестьяне сказали Али: «Неплохо кто-то сообразил. Теперь усадьба достанется нам». А Али ответил им: «Тому, кто совершил это злодейство да еще с такой целью, не будет счастья. Не вы и не я сожрем эту землю!»
И в самом деле. Появился Хасан-бей и заявил: «Усадьба моя. Селбесис был мне должен». У Катины не было никого, кто мог бы приютить ее, кроме тетки, сестры матери, которая была замужем за священником Фотисом у нас в Кыркындже. И вот отец Фотис распродал уцелевшие вещи свояка и привез Катину к себе, надеясь купить ей какой-нибудь участок в Кыркындже.
Историю Катины я узнал, когда приезжал в отпуск из рабочего батальона. Мне было жаль девушку. И с тех пор у меня появилось к Катине какое-то теплое чувство, но познакомиться с ней поближе я не решался, да и времени у меня не было. Потом я уехал и позабыл про нее. Письма, которые я получал от матери, были написаны ее рукой и в конце всегда стояло: «Катина шлет тебе привет…»
Когда я вернулся домой, прежнее чувство расцвело снова. Катина пришла выразить свое соболезнование по поводу гибели Георгиса. С тех пор она часто находила предлог, чтобы зайти к нам. Она подружилась с моей сестрой Софьей, хотя у них мало было общего.
Однажды воскресным утром, когда Софьи не было дома, а мать варила в кухне варенье, мы сидели во дворе одни и разговаривали. Я рассказал ей о своих мытарствах. Она слушала меня, как дети слушают сказку, и все спрашивала: «Ну а дальше? Ну а потом?» Когда я закончил рассказ, она посмотрела мне в глаза.
— Ты мужественно боролся, Манолис.