— Да, это правда. Не хвалясь, скажу, что боролся я не на жизнь, а на смерть. На судьбу не надеялся. И ни разу не призывал смерть. Я видел срубленные деревья, которые распускались в затхлой могиле… Я видел раненых зверей, которые боролись за жизнь до последнего вздоха. Но с какой страстью борется за жизнь человек, рассказать невозможно. Не зря ему дан разум…
Мы долго разговаривали, И откуда только брались у меня всякие истории. Я смотрел на нее, и слова сами лились у меня из груди, как песня, которой птица зовет свою подругу… В черных глазах Катины танцевал лукавый огонек и, казалось, мигал мне: «Ты мне нравишься, ты мне очень нравишься». Это придало мне смелости, и однажды, когда мы сидели вдвоем в их саду, я взял ее за руку и держал все время, пока мы разговаривали.
— Такие руки не созданы для грубой работы… Но я могу работать за двоих… — сказал я со значением.
Она сделала вид, что не поняла.
— Не такая уж я неженка.
Когда отец Фотис и его жена не выходили в поле и Катина работала одна, я седлал лошадь и скакал к ней, перепрыгивал через изгородь и кричал:
— Помочь не надо? — И показывая, как надо делать то или другое, касался ее руки. Она вздрагивала и смущалась, кровь во мне закипала, но поцеловать ее я не осмеливался.
Однажды мы присели отдохнуть в тени густого кустарника. Мы касались друг друга плечами, и сладостная дрожь, казалось, переходила от нее ко мне и от меня снова к ней.
— Значит… — спросила она смущенно.
— Да! — ответил я и не вымолвил больше ни слова, боясь нарушить блаженство. Рука моя случайно коснулась ее груди, и голова у меня закружилась, будто я выпил бутыль вина. Как мне хотелось крепко обнять ее! Но я сдержался. Я собрал все свои силы, до крови прикусил губу. С Катиной не должно случиться того, что случилось с Эдавье! Я хотел стать ее мужем, хотел, чтобы она пришла к брачной постели в белом платье и венке из цветов лимона…
Не знаю, поняла ли она мое волнение. Но отодвинулась от меня.
— Ты забыл? Ты что-то должен был сказать мне сегодня. Не для этого ли ты и пришел сюда? — сказала она, чтобы изменить опасное направление наших мыслей.
— Нет, я не забыл. Как я могу забыть? Но то, что я хотел сказать тебе, ты давно уже знаешь. Я вот-вот дострою дом. Он ждет тебя…
Она слушала молча, опустив глаза. До меня долетало лишь ее дыхание, теплое и ароматное, как жасмин.
— У нас с тобой по-разному сложилась жизнь. Ты ходила в школу, а я вырос в поле и на базаре, мне почти не пришлось учиться. Ты жила в достатке, с добрым отцом. Я же не видел ничего, отец мой был честным, но очень жестоким человеком. Он всю жизнь мучил мою мать, ты, наверно, слышала об этом. Я совсем другой. Я хочу любить тебя такой любовью, о какой мечтает каждая женщина, особенно та, которая много пережила. Конечно, как у всякого человека, и у меня есть недостатки. Я чересчур гордый, иногда эгоистичный. Но я и упрямый. Всего, чего хочу, добиваюсь собственными силами и совестью не торгую. Видишь, я раскрыл тебе всю душу…
Маленькая головка Катины склонилась ко мне на грудь, и горячие слезы полились из ее глаз.
— Ты плачешь? Почему? — спросил я, взяв ее за подбородок.
— Потому, что очень люблю тебя. Я не знаю, какими словами сказать тебе это…
— Ты и так прекрасно сказала…
Я обнял ее, отыскал губами ее губы, и мы поняли, что созданы друг для друга… Все во мне ликовало. Хотелось музыки, хотелось танцевать, говорить слова, которые раньше и в голову никогда не приходили. Прекрасна молодость, когда есть любовь!
Было три часа пополудни, когда я приехал на станцию Аяшсулук и бодро зашагал по дороге к деревне. Пригревало мартовское солнце, зеленели всходы, набухали почки на деревьях. Божья благодать! Сердце мое пело в лад с щеглами и дроздами.
В марте все девушки в деревне наденут по обычаю кольца из красных и белых ниток. А старухи будут спрашивать тех, кто не надел их: «Дочка, милая, ты что же мартовское колечко не надела? Будешь как уголь черная от солнца!» Но Катина в этом году наденет не мартовское кольцо, а обручальное, из чистого золота. Я устрою такую помолвку, что все долго будут помнить! А она будет блистать, красивейшая среди красавиц…
Издалека я увидел толпу, собравшуюся у кофейни. Что случилось? Почему мужчины так рано ушли с поля?
Навстречу мне бежал брат. Задыхаясь, он кричала
— Манолис, слышал новость? Нас призывают в армию! В газете сообщается о пятнадцати призывных возрастах!
— Не может быть! Я был в Смирне и ничего такого не слышал.
Уверенности у меня, правда, не было, но и показать, что меня взволновало это известие, я не хотел.
— Опять пропадут наши труды! Как раз теперь, когда можно получить за табак хорошие деньги! — сказал с досадой брат.
— Не торопись делать выводы! — заметил я.
— Почему это не торопиться? Газеты пришли в два часа, и все уже известно. Мы в кофейне десять раз перечитали… Сказать тебе правду, брат? На этот раз мне страшно, ей-богу. Боюсь! Один раз уйдешь от смерти, а второй…
Я думал о другом: наш район еще не присоединен к Греции. Значит, мы подданные Оттоманской империи. Как же тогда нас могут призвать? Если это очень нужно, то мы пойдем, конечно, но…
Я взял в кофейне первую попавшуюся газету и стал внимательно изучать каждую строку. В газете говорилось о греческих подданных, проживающих в Малой Азии, о пятнадцати призывных возрастах, затем о тех, кто будет уклоняться от воинской повинности, и так далее.
— Чего вы все носы повесили? — обратился я к друзьям. — Ведь речь идет о греческих подданных, а не о турецких.
Все снова кинулись к газетам и вздохнули с облегчением.
— Ну конечно! Манолис верно говорит! А мы-то столько раз читали и не поняли!
Старейшины деревни и священники, сидевшие в кофейне, набросились на меня.
— Чересчур уж умным родила тебя мать! А еще небось считаешь себя патриотом! С каких это пор ты стал гордиться тем, что ты подданный Оттоманской империи? И Турции-то уже нет, какие же у нее могут быть подданные?
— Наденьте ему феску! Феску! Пусть радуется!
— Слыхали? Он же настоящий турок, только притворяется греком! Может, еще кто-нибудь хочет стать турком, так говорите прямо!
Люди опустили головы и молчали. Вечером глашатай объявил:
— Завтра утром все мужчины от двадцати одного до тридцати пяти лет должны собраться на станции Аяшсулук. Кто не явится, будет строго наказан…
— Ну и влипли мы! — сказал сын крестьянина Харитоса. — Турки как поймают греческого солдата, жителя Малой Азии, так подвешивают его за язык. Они считают, что на нас греческие военные законы не распространяются, а значит, мы добровольцы…
На следующее утро четыреста мужчин из Кыркындже были отправлены со станции Аяшсулук прямо в Смирну. На набережной с балкона Дома солдата кто-то произнес перед нами патриотическую речь. Мы так растрогались, что на глазах у нас появились слезы. Появилась и решимость. Долг перед родиной призывал нас взяться за винтовку и не выпускать ее из рук, пока мы не войдем в Константинополь. Сказать по правде, я был не из тех, кто горел желанием захватить Константинополь, мне достаточно было и того, что мы уже захватили. Но когда я надел солдатскую форму, то подумал: «Ну что ж, надо и с этим кончать, хватит канитель разводить». И кричал вместе со всеми: «Будем гнать турок до Коньи!»
В день, когда мы принимали присягу, на пристани было полно народу из окрестных селений — Вурлы, Куклуджалы, Бурковы, Кушадасы, Кыркындже. Девушки забросали нас цветами, гремела музыка, начались танцы. Весело и красиво проходила эта мобилизация…
Я не успел справить помолвку с Катиной и, что еще хуже, не успел с ней проститься. Священник Фотис позаботился о том, чтобы срочно отправить ее в Айдын. Ей, видите ли, просто необходимо было поехать в Айдын подписать какие-то бумаги, чтобы вернуть отцовское имущество. Но она успела тайком передать мне письмо, полное любви. Я начал подозревать, что Фотис не хочет отдавать за меня Катину и делает все, чтобы нас разлучить. Он обвинял меня в том, что, когда объявили мобилизацию, я вел себя непатриотично, и заявил, что не желает меня больше видеть. Но я верил в Катину, она одна могла заставить его переменить свое мнение.