Были среди них и такие, что молились тайком серебряной иконе святого Георгия и просили у святого, чтобы он исцелил их от снедавшего недуга и помог им в далеком, трудном пути.
II
Когда отец увидел, что я освоил четыре арифметических действия и могу кое-что написать, он позвал меня и сказал:
— Собери свои вещи, Манолис. На днях поедешь в Смирну. Я хочу, чтоб ты вышел в люди, поучился торговле, присмотрелся к работе торговцев на базаре и в магазинах, познакомился с жизнью.
Впервые отец говорил со мной, как со взрослым. Мне показалось, что это именно тот редкий случай, когда его сердце чуть-чуть обмякло. Я набрался смелости и сказал:
— Я сделаю так, как ты велишь, отец. Но знай, что я люблю учиться. Грамота легко укладывается у меня в голове, я глотаю ее, словно жаждущий воду…
Мои слова, должно быть, произвели на отца некоторое впечатление. Но он ничего не сказал. Только буркнул что-то нечленораздельное, и я не мог понять, что же он думает. А на следующий день, когда мы возвращались с нашего участка в горах, он, остановившись на перевале, окинул взглядом поля внизу и сказал:
— Зачем тебе грамота, когда можно обработать еще столько плодородной земли? Ты что, собираешься стать священником или учителем? А мне нужно, чтоб ты стал умелым торговцем, научился вести дела в городе, чтобы нас не съедали проценты и не обманывали обдиралы-торговцы. Я решил отправить тебя в Смирну именно потому, что ты хорошо соображаешь и глаз у тебя острый.
В воскресенье утром отец уехал по делам в Айдын, а я, воспользовавшись его отсутствием, поднялся в горы, чтобы встретиться с Шевкетом и рассказать ему о моем отъезде. С этим пастушком-турчонком нас связывала крепкая дружба. Во время пасхальных каникул, когда я поднимался в горы с овцами, я вовлекал его в самые отчаянные игры. Мы вскарабкивались на почти неприступные вершины, куда не ступала человеческая нога, искали орлиные гнезда и скрытые пещеры, купались в горных речках. Когда разражалась буря и хлестал дождь, мы, словно опьянев от переполнявшего нас чувства восторга, бегали по лесу, подставляя грудь ветру и дождю. Промокнув до нитки, мы прятались в большую пещеру, куда набивались и наши овцы, разводили огонь, сушились, готовили еду. Затем я принимался рисовать перед Шевкетом одну за другой радужные картины: как я беру его с собой на пасху в Кыркындже; как он радуется, глядя на свечи, сверкающие в ночи, словно звезды; как слушает «Христос воскресе», мелодичный перезвон колоколов; как стреляет по обычаю из детского пистолета; как за одним столом с нами ест пахучие чуреки [5], испеченные матерью.
Доверие, которое питал ко мне Шевкет, укрепилось особенно после одного случая. Деревня, где жил Шевкет, была, как и другие турецкие деревни, очень отсталой. Там не слышали даже слова «доктор» или «учитель». Когда кто-нибудь заболевал в их деревне, близкий ему человек три часа трясся на лошади — ехал в другую турецкую деревню к мулле, который пользовался славой исцелителя.
— Мулла-эфенди, — говорил человек, — у нашего односельчанина болит то-то и то-то. Что нам делать?
Мулла впадал в глубокую задумчивость. Он мысленно обращался к корану. Вспомнив, какая молитва нужна в данном случае, он садился и писал ее. Человек платил ему за труд, брал сложенную бумажку, возвращался в деревню и давал ее больному, чтоб тот проглотил бумажку и излечился!..
Однажды тяжело заболел отец Шевкета.
— Умрет мой отец, — сказал мне как-то Шевкет. — Бумажки муллы не помогают ему, он тощает с каждым часом.
— Привези-ка ты его в нашу деревню, — посоветовал я. — У нас хороший доктор. Он больным не бумажки дает, а прописывает разные лекарства, пилюли, мази, которые готовит ученый аптекарь.
Шевкет удивился и испугался — не грешно ли обращаться к доктору, а не к мулле? И все же на следующий день, на рассвете, он привез отца, лежавшего без сознания в арбе. Мои отец и мать гостеприимно приняли его, уложили в постель, позвали доктора. Уход и лекарства поставили человека на ноги, и на восьмой день он сел на осла и возвратился к себе в деревню, словно воскресший Лазарь. Односельчане, увидев его на ногах, очень удивились.
— Смотрите-ка! Ну и народ эти греки! И как это их бог сделал греков такими умными?
Через некоторое время Шевкет снова пришел в Кыркындже. Он принес нам меду и сыру в благодарность за все, что мы сделали для его отца. Потом отозвал меня в сторону, вынул из кармана завязанный узелком платок, достал из него монету, вложил ее мне в руку и смущенно прошептал:
— Зажги от меня свечку. Может быть, наши боги подружатся, как и мы…
Поднимаясь сейчас в гору, чтобы попрощаться с ним, я вспоминал приятные часы, которые мы провели вместе, и у меня стало тяжело на сердце. Приближаясь к месту, где он обычно сидел, я вложил два пальца в рот и громко свистнул. Ухо Шевкета сразу уловило свист. Он ответил таким же свистом и, прыгая, как косуля, с уступа на уступ, уже бежал мне навстречу, радостно размахивая палкой.
Не успел он перевести дух и поздороваться, как я объявил ему новость:
— Знаешь, Шевкет, я уезжаю. Отец посылает меня в Смирну.
Маленький турок смертельно побледнел и выронил палку. Я стал объяснять ему, в чем дело, старался, как мог, утешить его.
— Отец говорил, что у меня острый глаз и хорошая голова, поэтому я должен выйти в люди, приглядеться к торговле, сам научиться торговать.
— Торговать? А что значит научиться торговать? — недоуменно спросил он.
— Научиться торговать… это значит, что ты будешь сам воровать и не давать другим себя обворовывать, — ответил я серьезно.
— И как только твой отец мог выбрать для тебя такую постыдную работу, он ведь честный человек! — презрительно проговорил Шевкет.
— Ты меня не понял. Он совсем не хочет сделать из меня вора, которого сажают в тюрьму… Как бы тебе получше объяснить… Ты видал важных, красиво одетых господ, которые приезжают к нам из городов и покупают сразу весь урожай? Вот это и есть торговцы. Они забирают у нас изюм, инжир, маслины и табак за бесценок, а сами в городе продают дороже. Понимаешь? Вот тебе легкий заработок.
— Подумать только! — удивленно воскликнул Шевкет.
Этот наш разговор я часто вспоминал уже в Смирне.
Матери было очень тяжело отпускать меня, такого по ее мнению маленького, одного в чужой город, ей хотелось еще хоть на год оставить меня дома. Непредвиденный случай помог сбыться желанию матери. Мне предложили работу в соседней деревне Белеви. Там было поместье Мулы-эфенди, в котором теперь хозяйничали его сыновья Хусейн и Али. Это были добродушные парни, предпочитавшие веселую и праздную жизнь работе и занятиям политикой.
Они взяли управляющим в поместье хитрого грека Анестиса и сказали ему: «Ты бери на работу греков, они умеют делать деньги…» Анестису только это и нужно было. Он принялся хозяйничать в Белеви и в первую очередь отобрал лучших работников из Кыркындже. Они засевали поля, косили, собирали урожай маслин, ухаживали за скотом, работали в сыроварне, рубили лес.
Беи изредка наезжали в поместье с музыкантами и пестро одетыми женщинами, отпирали родительский дом, веселились несколько дней и уезжали. Перед отъездом, немножко протрезвившись, они подписывали, не проверяя, счета, которые подавал им Анестис. Но однажды Али-бей заинтересовался:
— Послушай, Анестис, ты сам пишешь все эти цифры?
— Сам, эфенди.
— Глупец, а почему бы тебе не взять в помощь писаря? Ведь ты и пропустить что-нибудь можешь, обсчитаться.
Анестис воспринял эти слова как намек и заволновался, потому что руки у него были замараны. Он приехал в Кыркындже, явился к моему отцу и сказал:
— Я слышал, Димитрос, что твой сын Манолис хорошо разбирается в цифрах. Не пошлешь ли ты его ко мне на помощь в Белеви? И тебе будет выгодно. Али-бей собирается весь год прожить в поместье, я хочу привести в порядок свои книги.
Отец очень нуждался в деньгах, потому что его здорово надули торговцы при покупке у него изюма. И он согласился. Таким образом я вместо Смирны очутился в Белеви, утопающем в зелени лесов и тучных пашен.