— Ты все свое. Ну ладно. Мне от этого ни жарко ни холодно. Но возражать я тебе не буду. Ты это знаешь. Хотя для меня социализм… это игра. Она оттачивает мысль, будоражит кровь…
— Глупо, но по крайней мере искренне!
Канакис добродушно рассмеялся, потянулся так, что хрустнули суставы, вынул из кармана фляжку с коньяком, с которой никогда не расставался, дал нам по глоточку, а потом приложился сам. В горле у него булькало, словно он пил воду. Затем он раскрыл пачку английских сигарет, и каждый из нас получил толстую и ароматную сигарету. Где он доставал их, когда сам полковник не мог даже окурка раздобыть?!
Дросакис с улыбкой наблюдал за Канакисом.
— Да, видно ты здорово утомился. Как же не подкрепиться, — сказал Дросакис иронически.
— Утомился, говоришь? Я просто с ног валюсь! Вчера мы с капитаном ходили в город… по служебным делам. Надо было выудить кое-какие сведения у турчанок! В области разведки мы отстаем. А между тем Кемаль…
— Не знаю, зачем вы ходили к турчанкам, но надо бы вести себя посерьезнее! Одна из причин, по которым мы терпим поражения, — это отсутствие точных сведений, тогда как у Кемаля совершенная разведывательная служба информации. Турки смотрят на нас как на оккупантов и борются с нами всеми средствами… даже турчанок используют…
— Слушай, Дросакис, — прервал его Канакис, — ты действительно думаешь, что я могу впутаться в эти грязные дела? Чего ради я буду лезть туда, куда меня не просят? Других забот у меня нет, что ли?
— Ну, если великая Эллада не твоя забота, то чья же тогда? Моя, что ли?
— Чего это ради я буду вытаскивать змею из гнезда, когда по этой части есть куда более опытные специалисты? Когда есть… — и он показал на солдат. — Что я, дурак? Хватит и того, что я на фронте! Или, может, и это у тебя вызывает сомнение?
— Нет, нет! Я даже представляю, как ты будешь спекулировать этим, когда выйдешь на политическую арену. Если бы ваша партия сейчас была у власти, бог знает, в какой доверенной тебе важной конторе в Афинах или, чего доброго, в Смирне ты сидел бы, развалясь. А теперь твое место занимает сынок какого-нибудь торговца маслом, отец которого поддерживает народную партию. Правильно я говорю?
Канакис опять сделал глоток из фляжки и тогда только ответил.
— Правильно, очень правильно. По существу я апологет лени. Меня ничуть не привлекает работа. Раз всевышний благоволит ко мне и я могу вкушать все прелести жизни, не прилагая никаких усилий, зачем мне беспокоиться и ломать над чем-нибудь голову? — Он лег на кровать, зевнул и продолжал: — Самое большое благо для человека — лень. Лень — это прекрасное и естественное состояние. Когда человек работает, он тупеет, ему некогда думать. Шедевры древности создавались не рабами… Впрочем, как говорит некий философ, по имени Никитас Дросакис, мечта человечества — облегчить физический труд.
— Да, но бездельник, о котором ты говорил, не собирается сокращать усилий при выкачивании соков из обыкновенных смертных! Наоборот, это основное условие…
— Ну ладно, ладно, Никитас, я знаю, ты никогда не упустишь случая, чтобы просветить нас! Помолчи немного, дай мне сказать несколько слов, которые пригодятся тебе, когда ты задумаешь описать дни и деяния Лефтериса Канакиса, этого свежего ростка греческой буржуазии.
Он обернулся ко мне и сказал, смеясь:
— Ты не находишь, что наш дорогой Дросакис бывает иногда скучным и однообразным, как всякая добродетель? Видишь ли, у него жажда вразумлять нас… И все же я завидую ему, черт возьми! Он готов умереть за то, во что верит. Он считает самоотверженность революционеров не героизмом, а только необходимостью, продиктованной жизнью. «Ты идешь на смерть, потому что любишь жизнь, потому что сумел убить в себе эгоизм и слиться с массой, — говорит он. — Место рыцарей и буржуа на авансцене истории занял теперь народ…»
Дросакис прервал его:
— Я вижу, ты здорово хватил. Дай-ка сюда фляжку, я проверю.
Разговоры солдат обычно ограничивались рассуждениями о грызне сторонников Венизелоса и короля Константина, и сейчас я только удивлялся широте мыслей и остроумию, с каким препирались эти двое. Канакису наконец удалось заставить замолчать своего противника, и он смог продолжить свой рассказ.
— Совершенно согласен, что всю свою жизнь я прожил бездельником. Но я и мой брат с малых лет привыкли жить на всем готовом. Накрытый стол, рыба, очищенная от костей, наполненная ванна… Учителя по всем предметам, приходившие на дом. Когда настало время подумать о высшем учебном заведении, мне надо было только сказать, чего я хочу. Я мог стать инженером, врачом, юристом, священником — кем душа моя пожелает… — Заметив, что я удивленно смотрю на него, он прервал свой хвастливый рассказ и обратился к Дросакису: — Просветитель! Аксиотис растерялся от того, что услышал. Посмотри на него! Он, бедняга, наверно, думает: «Как видно, твое положение никогда не меняется. Тебе все равно, что султан, что Кемаль, что Венизелос, что Константин!»