Вскоре Луиза попросила выходной, чтобы сдать экзамен на право вождения мотоцикла, и накануне этого дня, уже собираясь уйти из «Кадрана», пригласила меня поужинать у нее дома. Она приготовила один из своих знаменитых воздушных омлетов, который ей особенно удавался, – с сыром «фурм», и мы провели шикарный вечер; она расспрашивала меня о семье, о Франке и Сесиль, и я впервые решился рассказать ей о Клубе, о моих потерянных друзьях, о Саше.
Но как рассказывать о Саше?
Я вдруг осознал, насколько трудно отобразить реальность, – кажется, будто приближаешься к ней; хочешь, чтобы слова соответствовали всему пережитому; стремишься точно воссоздать чей-то портрет, но чем больше стараешься, тем больше твой рассказ напоминает абстрактный рисунок, и возникает неприятное ощущение, что ты исказил правду, что ты бессилен восстановить прошлое. Когда Луиза, выслушав мои старательные объяснения, заключила: «В общем, одно слово – коммуняки!» – я понял, что мне никогда не удастся приобщить ее к тому, что я пережил, и попытался сменить тему:
– А ты никогда не рассказываешь о своей родне.
– Да она того не стóит. Самый прекрасный день моей жизни в отчем доме был тот, когда я оттуда свалила…
На следующее утро Луиза вышла, чтобы купить круассаны к завтраку, чего с ней никогда не бывало. А когда мы сели за стол, попросила меня поехать с ней: она боялась экзамена, а еще больше – экзаменатора. И призналась: «Когда я сдавала на права в прошлый раз, он меня засыпал – сказал, что женщины, сидя за рулем, никогда не включают поворотник». Мы поехали на метро до станции «Вольтер»; Луиза вытащила сборник правил дорожного движения, начала лихорадочно листать его, призналась, что до сих пор не успела с ними ознакомиться, и даже порывалась вернуться домой. Мы ждали на площади; вскоре к дверям мэрии Одиннадцатого округа подкатил мотоцикл с коляской; водитель слез, держа в руке розовый листок, а человек, сидевший в коляске, зна́ком подозвал к себе Луизу. Она села на мотоцикл и тронулась с места на малой скорости, не забыв взмахнуть левой рукой, чтобы обозначить поворот. Минут через пятнадцать она приехала назад, довольно эффектно развернулась у мэрии и заглушила мотор. Экзаменатор что-то нацарапал у себя в блокноте и вручил ей зеленый листок; Луиза повысила голос, яростно замахала руками, обозвала его старым дураком, скомкала листок и швырнула ему в лицо. Потом сошла с мотоцикла и двинулась прочь, да так стремительно, что мне пришлось бежать за ней следом, и я нагнал ее только в коридоре метро; она была красная, как рак, и взглянула на меня так изумленно, словно забыла о моем существовании. «Ты подумай, он меня зарезал, потому что я застряла на светофоре! Этот кретин посмел сказать, что женщины не способны водить мотоцикл и что на поезде ездить удобнее, особенно всей семьей!» Мне хотелось ответить, что его шутка вполне к месту – по крайней мере, в отношении поездов, – но Луиза была просто вне себя, и я благоразумно смолчал.
Несколько дней спустя ей позвонил в «Кадран» владелец поврежденного мотоцикла и сказал, что у него нарисовался другой покупатель и он дает ей на решение только сутки, не больше. Луиза весь день размышляла над этой дилеммой вслух, прикидывая, блефует ли Жанно (что было бы неудивительно, с одной стороны), или у него и вправду есть реальный покупатель (что тоже было бы неудивительно, но с другой стороны). Она советовалась с клиентами, не слушала никого из них, то и дело меняла свои намерения, переходя от колебаний и скептицизма к утверждению, что она никогда не простит себе, если откажется от покупки, и объясняя это так: «Он, конечно, поломан, но если бы ты его видел, ты тоже не смог бы отказаться».
Я заметил Луизе, что эта покупка кажется мне преждевременной, поскольку она запорола экзамен на права, но она ответила, что одно другому не мешает – рано или поздно права она все равно получит. С Джимми проконсультироваться было невозможно – он работал на Булонской студии, на съемках полицейской комедии, где получил роль незадачливого злоумышленника – впервые в жизни «говорящую», – и зубрил текст день и ночь, чтобы не провалиться.