***
Первая потраченная монета, говорят, колом встаёт, вторая — соколом. А за ней уж мелкими пташками летят… Так и случилось с Хедвикой. Первый лист с каменного браслета обратился в скромное шерстяное платье. Второй — в высокие туфли на шнуровке, да такие, что пряжки горели живой медью. А дальше полетела, полетела каменная пыль от браслета — прозрачными леденцами из кондитерской, румяными масляными булочками из хлебной лавки, жемчужной нитью, обернувшейся вокруг шеи, оберегом из перьев и льна…
Когда Хедвика опомнилась, в городе уже приютилась ночь, — накрыла Грозогорье, словно шалью взмахнула, вышитой звёздным бисером. Холодало. «Мне бы шаль не помешала», — подумала Хедвика, одёргивая рукава. От земли к ночи поднялся осенний сладкий запах — зрелых яблок, прелых трав, костров, мрамора, молодого вина. По улицам потянулась сиреневая дымка.
Пробираясь на свет оранжевых фонарей, Хедвика свернула в узкий переулок. От стены до стены можно было достать руками, и волей-неволей подглядывала она в чужие окна. А там, за тихими витражами, вершились вечерние дела. В одном доме отражалось в начищенном серебре пламя очага, в другом шумел, дышал лиловым паром хрустальный перегонный куб. На подоконнике третьего тянулись к фонарному свету прозрачные тихие кристаллы, слабо-зелёные и опалово-алые в расписных глиняных горшках. Где-то звенели о тарелки приборы, где-то поскрипывало кресло, а на соседней улице наигрывали колдовскую весёлую джигу. Ветер нёс запахи жареной рыбы, нездешнего жасмина, масла и шоколада.
Впервые тёмной ночью была Хедвика одна в огромном городе. А город звучал и жил, обернувшись ночной прохладой, светил мрачными огнями из глубины переулков, гудел нарядными площадями, сиял гордым дворцом на самой вершине. Город был полон магии — каменной или какой другой, но уж точно самой истинной, самой настоящей.
***
Она оставляла позади ступень за ступенью. Тесные улицы подножия города оставались позади, Хедвика поднималась всё выше, и тёмные деревянные дома сменялись каменными стенами, садами и парками. Вокруг было людно, несмотря на поздник час.
«Ровно так, как и говорили. Неспящее Грозогорье…»
Вдоль улиц разгорались смоляные факелы, сияли бумажные фонари. Здесь пахло иначе — жжёными благовониями, углём, бараньим жиром и мокрым деревом.
— Ну, милая, вперёд!
Чем выше она поднималась, тем слаще и тоньше становились запахи, тем выше и краше делались дома. И лишь ловкий сухой шиповник, цепляясь за выступы камня и кирпича, крался за ней следом с самых нижних улиц. Здесь он цвёл пышным цветом, несмотря на осенний холод. Не успевший распуститься весной, не знавший лета, он горел киноварными лепестками, шершавыми, словно вылепленными из алой глины.
А там, впереди, что-то ждало её. Невесомая паутина предчувствия заставляла оглядываться с самого утра: тревожила руки, дрожала в голосе и растворялась в воздухе вокруг сладким, холодным соком. К полуночи паутина оплела её всю, нити протянулись над Грозогорьем, летели над улицами выше фонарей и знамён… А её собственная нить, нить судьбы, которую, говорят, умелые пряхи способны из голубой травы вытягивать, вела к одному-единственному порогу.
Она подошла к тихому крыльцу в глубине заросшего сада, подняла руку, чтобы постучать в перехваченную жестяными скобами дверь… Скрипнула над порогом вывеска («Каменная мастерская Арнольда»), и дверь вдруг распахнулась сама, обдав её тыквенным рыжим светом, запахом пыли, камня и чудес.
На пороге стоял господин в кожаном жилете, тёмном сюртуке и высокой шляпе. Поверх шляпы сидели круглые очки, а шею украшал алый платок. В одной руке господин держал коптивший фонарь, в другой — резцы и промасленную тряпицу. За ухом у него качался гранёный, остро отточенный карандаш, а глаза поблёскивали из-за густых смоляных прядей.
— Вы ко мне? — спросил он, близоруко вглядываясь в Хедвику и растерянно отирая тряпкой лоб.
— Да. Доброй ночи, мастер, — с улыбкой поздоровалась она и, решительно взглянув на оторопевшего господина, вошла внутрь.
***
— Не много просишь? — спросил каменный мастер, усаживаясь за стол напротив Хедвики. — И откуда явилась? Никак, с мельницы?