А теперь вот ощутила её не менее ярко и полно, чем смертельный ужас — чуть раньше. Пусть и старалась не выдавать того, как была измотана, перед церковниками и, особенно, перед Рихо Агиларом, так и продолжившим исполнять роль её неотступного стража.
Следующим чувством, с которым Ноэми пришлось познакомиться, стало смертельное отчаянье. И она точно никак не могла себе представить, что случится подобное именно когда маленький отряд достигнет её родного селения.
Ноэми вряд ли могла назвать свою жизнь среди Детей Милости счастливой. «Чада истинной Церкви» постоянно смотрели на неё осуждающе или с брезгливым любопытством. Мать Ноэми почти не помнила, отец же… Как она ни старалась заслужить его любовь, всё равно неизменно замечала опаску в речах и жестах всякий раз, когда он обращался к ней. И иногда со злобой думала: тот словно бы не растил родную дочь, а заботился об экзотической зверушке. Капризной и хрупкой, но слишком опасной, чтобы хоть на минуту расслабиться в её присутствии.
Разве что тогда, в последний раз, уже в плену у ташайцев, Ноэми наконец-то увидела отца искренним, пусть даже при этом — растерянным и смертельно напуганным. Но этого точно не хватило, чтобы Ноэми могла сказать, будто бы она действительно знала отца многим лучше, чем ближайших соседей.
Единственным же человеком, с которым у Ноэми сложились более-менее доверительные отношения, был сын главы общины, Шарль. Тот оказался достаточно своенравным, чтобы, невзирая на раздражение своего отца, продолжать общаться с дочерью изгоя-Бернара. И весьма упрямым в попытках завоевать внимание Ноэми.
Она же сперва воротила нос от болтливого мальчишки на год её младше. Но его безусловное восхищение льстило ей, а чуть позже Ноэми поняла, что у них с Шарлем не так мало общего. И, как бы там ни было, он стал единственным, кого Ноэми могла с уверенностью назвать своим другом… Вот только теперь она увидела Шарля выпотрошенным и распяленным на воротах.
И рванулась к нему, так и не успев понять, откуда мгновением позже появились выросшие прямо из-под земли языки чёрного пламени, и почему её бесцеремонно сшибли с ног.
Следующие несколько минут стали чуть ли не самыми кошмарными в её недолгой жизни. Видеть Рихо Агилара лежащим без движения оказалось куда более ужасным, чем убегать от кровожадных дикарей или наблюдать за стычкой тех с Гончими… Пусть даже Ноэми понятия не имела, отчего мысль о смерти докучливого церковника заставляла позорные всхлипы срываться с губ.
Но когда Рихо очнулся, впервые за эти дни почувствовала минутное облегчение — даже несмотря на жуткую гибель Шарля и неизвестность поджидавшую их в поселении.
Впрочем, облегчение очень скоро сменилось новой тревогой за Рихо, который, как ни пытался это скрыть, не особенно уверенно держался на ногах. А после — и возмущением, когда всё тот же чёртов тиррский пёс вздумал толковать с ней, словно с пятилетней. «Смотри под ноги!» — надо же, нашёл неразумное дитя! Как будто Ноэми не успела всего несколько дней назад сбежать от своих мучителей и не выживала в местных дебрях самостоятельно, пока не наткнулась на Гончих!..
Правда, злилась на Рихо она недолго. Когда они наконец-то ступили за ограду поселения, это чувство совершенно померкло перед ненавистью к ташайцам. Ибо кто ещё, кроме проклятых змеепоклонников мог учинить чудовищную резню, последствия которой предстали перед ними?..
Ноэми шла следом за Рихо от дома к дому, и всё, на что у неё хватало сил — это повторять имена увиденных соседей и знакомых. Тех, которых, уходя с отцом к предгорьям, она оставляла занимавшимися обыденными делами, а увидела вновь — мёртвыми и изуродованными. И с невыносимой ясностью поняла, что, похоже, всё, что было ей близко и знакомо в этой жизни, просто перестало существовать. Пожалуй, только слова Рихо о странно малом числе трупов вселили в Ноэми хоть какую-то надежду, но подобное не слишком утешало.
А потом отряд Гончих добрался до центра поселения, где в ясную погоду отец Родольф частенько произносил проповеди, предпочитая свежий воздух духоте и тесноте общинного храма. И зрелище, представшее перед глазами Ноэми, разом выжгло в её душе все прежние чувства.
Ноэми не отрываясь глядела на расчленённые тела, ритуальные знаки и пышущую жаром тёмную прореху посреди этого безумия. Картина была воистину пугающей, но Ноэми лишь отметила это про себя — отстранённо и мимолётно.
Она больше не ощущала страха. Как и скорби или отчаянья — охватившие её злоба и ненависть оказались чересчур сильны, чтобы оставить место чему-то ещё. Они огненной волной растекались в её крови, а в висках между тем билось и билось: «Мерзость!.. То, что сотворено здесь — мерзость и зло! Худшее зло пред ликом Создателя! Не имеющее права существовать в мире, дарованном Им людскому роду!.. Должное быть уничтоженным!.. Сейчас! Немедленно!» — слишком яростно и неудержимо, чтобы Ноэми смогла сосредоточиться на том, откуда в голове вообще взялись такие мысли.
Изумление пришло краткой вспышкой, и тут же исчезло. Достаточно быстро, чтобы Ноэми не успела сосредоточиться, ужаснувшись собственной роли марионетки для чего-то неведомого и могущественного. Паника лишь отблеском скользнула по краешку её сознания и без следа канула в пылающее море гнева. А тот стал единственным чувством, которое овладело Ноэми, с предельной чёткостью понимавшей теперь, как именно нужно действовать.
Когда она протягивала руки вперёд, отпуская на волю собственную силу, каждая жилка в её теле подрагивала от предельного напряжения. Но вместе с ним к Ноэми пришёл и невероятный покой. На какой-то миг она предельно ясно поняла, что сейчас творит именно то, для чего появилась на свет. И ни одно из иных наслаждений не могло бы сравниться с подобной абсолютной безмятежностью.
Всё это длилось минуту, час, или, возможно, сутки — Ноэми совершенно потерялась во времени. А потом резко сменилось отвратительной слабостью — такой, что она не удержалась на ногах. Следом же пришло нечто худшее: боль, пронзившая ладони и волнами расходившаяся по телу, заставляя тошноту поступать к горлу.
Дальнейшее же отложилось у Ноэми в памяти странными кусками — будто отдельными обрывками гобелена, по которым почти невозможно было определить, что же выткано на полотнище в целом.
…Рихо, спрашивающий, где болит, он же, чертыхающийся, увидев ее руки, на которые сама Ноэми старалась не глядеть — это оказалось слишком страшно.
…Лицо церковника, измученное и непривычно бледное, склонённое над ней. Чьи-то руки — осторожные и сильные, но точно — не его — уверенно подхватившие Ноэми. Всхлип, жалкое: «Рих-хо… не броса-ай!», а после, короткое и напряжённое: «Здесь, здесь. Всё хорошо, Ноэми, я с тобой», — в ответ. Вместе с грубыми пальцами, коснувшимися лба и будто бы на мгновение притушившими боль.
…Разговоры, в которых почему-то можно разобрать только отдельные слова — прямо над головой, встревоженными негромкими голосами.
…И боль, снова накатывавшая волнами, которые перемежались краткими погружениями в забытьё, пока Ноэми куда-то осторожно, но торопливо несли.
Зато вот тот миг, когда в ладони снова будто бы вонзились десятки раскаленных стеклянных осколков, Ноэми запомнила хорошо. Вместе с едкими, ослепляющими слезами, льющимися из глаз, и воем, рвущимся с губ, несмотря на уговоры Рихо потерпеть.
А чуть позже поняла ещё кое-что: как бы не была ужасна боль, от которой хотелось рычать сквозь зубы, ёрзая по неудобной жёсткой постели, усталость в какой-то момент её пересилила. И тьма сомкнулась вокруг уже куда плотнее, надежно отрезав Ноэми от мучений и страха наяву… Пусть и при этом принеся с собой не бездумную пустоту, а нечто совсем иное.
***
Первой в светящуюся арку вошла Дагрун, а Вивьен Обье последовала за ней.
Асторре же замкнул маленькую процессию. Он не слишком любил путешествовать подобным образом, но и особого страха перед порталами не испытывал. Поэтому вышел по другую сторону не сбившись с шага и с удовольствием вдохнув горный воздух — куда более прохладный и свежий, чем душное марево хайнрихштадтской ночи.