С другой стороны, нужно ли это? Зачем пугать детей? Возможно, оно и лучше — вслепую, без лишней суеты и чрезмерных предосторожностей, — ведь многим везет, может, улыбнется удача и нам? Тем более — для того чтобы сообщить другому о зле, нужно знать его, зла, повадки, нужно изучить его норов, как изучают иностранный язык. А заглянуть злу в глаза и остаться им не опаленным, войти в огонь и выйти из него невредимым удается лишь редким счастливцам. Да удается ли и счастливцам? Или, всмотревшись в бездонный черный зрачок зла, падают люди, как обожженные открытым огнем мотыльки?
16
Если бы меня заранее не предупредили, что на карантин (или, как это именуется на местном юридическом диалекте, на «содержание в. секрете») мне отведено три дня, я мог бы подумать, что это один-единственный день так затянулся — мутный, пасмурный, перемежаемый тяжелыми урывками сна, полный бесконечных разговоров с неприветливыми людьми, которым государство платит заработную плату именно затем, чтобы они не верили ни единому сказанному мною слову. Как бы им ни хотелось, в смерти моей жены и ее плодотворного друга они не могли обвинить меня. Им лишь мечталось подтолкнуть меня к мысли, что я либо организовал это преступление, либо, по крайней мере, ведал о том, что оно готовится. Так что три секретных дня оказались тяжелы не только для меня, но и для них; как знать, возможно, для них — еще тяжелей: ведь им не удалось ни сломать меня, ни приблизиться к разгадке преступления.
Как только секрет был снят, мне полагалось встретиться с адвокатом. Мое дело, столько времени лежавшее неподвижно, словно для отвода глаз прикинувшееся мертвым, вдруг не просто зашевелилось, а разом поднялось на дыбы. Сколько, мне говорили, в нем томов? Более ста. Том — это толстая черная папка с металлическими ушками внутри, на которые нанизываются пробитые скоросшивателем бумажные страницы — либо со стенограммами моих интервью, либо с показаниями свидетелей, либо с достижениями судебно-медицинской экспертизы, — а то и прозрачные целлофановые пакетики с фотографическими изображениями, пробами почвы, планами местности, какими-то волосками, частичками ткани, прочей чепухой… Одним словом, всякий, даже далекий от юриспруденции человек с небогатым воображением может легко представить себе, как выглядит подобный том и для чего предназначается.
У нее с собой было сразу несколько папок, содержимое которых мне было необходимо просмотреть. Она страшно торопилась, записывая мои ответы, у нее дрожали пальцы, а вместе с пальцами — и кольца на них, и ручка, и золотой браслетик, сползший по тонкой руке на самое запястье, и золотые же часики. Она хмурилась, морщила лоб; кажется, я уловил легкий запах ее пота — это бывает даже с самыми чистоплотными людьми в моменты острого волнения.
Когда же она остановится — чтобы заговорить о том, что собирался обдумать я в эти дни?!
Однако минуты, отведенные нам для свидания, стремительно истекали. Как знать — может, все мое будущее всецело зависит от того, в каком положении относительно друг друга находились в гостиной стулья, вазы, декоративные сухие снопики цветов, от того, что один стол был перевернут, а второй остался на месте, но усыпан пеплом и залит какой-то жидкостью; от того, как были связаны руки у одного, как — у другой, какие именно вещи были — или могли казаться — похищены. Небольшой несгораемый шкафчик, встроенный мною самим в стену, наверняка пуст. Так же пуст, как и до этого: у моей жены никаких драгоценностей — кроме меня — не было.