Я понимал, что вопросы, интересующие ее, в создавшейся обстановке важнее того, о чем мне хочется поговорить с ней сегодня: тянул я три месяца, потерплю и еще три дня и три ночи до следующей встречи — стало быть, в понедельник. В спешке она, случалось, сбивалась на родной ей английский.
И вот, на самом рубеже отведенного нам времени, она взглянула на часы, закрыла папку и перевела дыхание.
— Виктор, что ты привез с собой из Москвы? — спросила она, вдруг спускаясь с торжественного пьедестала второго лица множественного числа.
Вопрос (или — трогательный переход к новой форме местоимения?) был настолько неожиданный, что я не сразу нашелся, что ответить. Поэтому она повторила:
— Что ты привез с собой из Москвы?
— Ты ведь знаешь.
Хотя нет, она не знала, а если знала, то не из моих уст. Мы с ней об этом не говорили. Я писал об этом в дневнике.
Я ответил, неловко обозначив предмет одним словом — тем словом, которым он, в сущности, и назывался. Неловким было не само слово, а связанные с ним обстоятельства.
— Да-да, — произнесла она, глядя мимо меня в стену. — А больше ничего?
Нет, ничего особенного. Личные вещи. Ножик. Ничего особенного.
— Мне очень нужно, чтобы ты хорошо вспомнил. Кроме личных, твоих собственных вещей у тебя ничего с собой не было?
Нет.
— Никто не передавал с тобой посылки, передачи, пакета? Свертка?
Нет.
— Книг? Конфет? — с непонятной мне, жаркой надеждой спрашивала она. — Не знаю… Радиоприемника? Коробки с одеждой, обувью?.. Это точно?!
Это абсолютно точно. Точно до последней степени.
— Почему ты об этом спрашиваешь?
— Когда это было?.. Несколько дней назад ко мне приходил человек. Он сказал, что ты у него что-то украл.
— Украл? — повторил я.
— Да. Что ты не вернул ему то, что привез из Москвы.
— Какая ерунда… Он не сказал, что имеет в виду?
Она глубоко вздохнула:
— Сказал.
— И что же?
— Алмазы.
— Опять алмазы! Значит, они приходили и к тебе?!
— И к тебе тоже? Здесь? В тюрьме?
— Да.
— И у тебя их, конечно же, нет — алмазов? — спросила она.
— Нет. Я не представляю, о чем разговор, что произошло и почему вдруг все требуют от меня каких-то алмазов!
— Что значит «все»?
— Ты, Свен… Бывший следователь, как его… Этот, усатый…
— Господи, я от тебя ничего не требую…
— Может быть, это какое-то недоразумение?
— Недоразумение, — повторила она. — Недоразумение. Боюсь, именно из-за этого и погибла твоя жена.
— Ты думаешь?
— Я, конечно, могу ошибаться. Но почему ее пытали, и так жестоко пытали? Почему на ее глазах пытали ее друга?! Почему не сняли с нее золотых колец, почему оставили на ней брошь с бриллиантом? Почему в саду выкопаны ямы, как будто искали что-то зарытое в земле?
— Тебе угрожали?
— Да.
— Как именно?
Она посмотрела на часы.
— Сейчас это не важно.
Она закрыла лицо руками, а когда убрала их, в ее глазах как будто стояли слезы.
— У меня выломали дверь… Рылись в моих бумагах. Украли мою фотографию.
— Фотографию?
— Да.
— Зачем?
Она пожала плечами: она не знала.
Мы одновременно обернулись к дверям: тюремный сотрудник, стоявший в дверном проеме, выразительно похлопал по своим наручным часам.
— Время, — сказал он.
— Мне пора, — сказала она.
— Тебе пора, — повторил я.
Она разом сгребла папки и бумаги в портфель.
— Что мне делать? — спросил я.
— Пока ничего. Если все так, как мне кажется, то безопаснее, чтобы они думали, что алмазы у тебя… Пока они так думают, с тобой все будет в порядке.
— Какая ерунда… А с тобой?!
Она усмехнулась.
— Я одна никуда не выхожу: меня сюда привез муж, сидит ждет в машине.
Порывисто взяла меня за руку, сильно сжала мне пальцы.
— Подожди три дня, потерпи, — прошептала она; ее рука дрожала в моей.
Я погладил ее раскрытую ладонь, она вздрогнула и убрала руку, оглянувшись на человека в дверях.
Встала на ноги.
— Ладно, я пошла.
Встал и я.
Забыла пальто, вернулась, прошла мимо меня к столу, сняла пальто со спинки стула, перекинула через руку. Портфель полон бумаг.
Нахмурившись, как от боли, взглянула на меня, проходя к двери.
17