Мне больше не было трудно смотреть на нее.
— Как? — спросила она.
— А очень просто. Смотри, у этого шампанского пузырьки совсем маленькие. Маленькие-маленькие. И их мало. А в плохом шампанском — наоборот. Там пузырьков много и они большие.
— У тебя на подушке лежала конфета, — сказала она, улыбаясь. — Это ты для кого приготовил?
Я рассмеялся.
— Специально для тебя. Сюрприз… Неправда. Это у них здесь такая традиция. Когда горничная перестилает постель, она всегда оставляет на подушке конфету.
— Как мило…
— Ты ее съела?
— Нет. Так и оставила, — ответила она.
И приподняла, убрала край одеяла, открыв часть подушки, на которой лежала, серебристо-розовый конфетный кубик, свое плечо, начало груди. Янтарную родинку, замеченную мною еще в первый день. И еще одну, потемнее, почти спрятавшуюся под мышкой. Там, где кожа ее становилась особенно, молочно белой, можно было различить слабую веточку тонких вен с голубой кровью. Чуть помедлив, она подняла одеяло, прикрыв грудь.
Мы молчали. Тишина была настолько глубокая, что можно было услышать едва уловимый, тончайший звон лопающихся в бокале пузырьков шампанского.
Тыльной стороной ладони я коснулся ее щеки, провел пальцами по бровям — она закрыла глаза, — спустился к губам, губы ее дрогнули; Лиза раскрыла глаза, и снова я видел в них уже знакомое выражение, которое сложно описать: беспомощного испуга, страдания. Ее губы приоткрылись, будто она хотела заговорить.
— Ты такая красивая, — прошептал я.
Она слабо улыбнулась.
— Ты устала?
Она покачала головой — отрицательно, потом пожала плечами.
Пальцами я провел по ее шее; когда они легли на ее плечо, она склонила голову, коснувшись моей руки щекой.
— Послушай, — зашептала она, волнуясь. — Не уезжай. Если можешь, останься, хотя бы на несколько дней! На два дня! Мне страшно подумать, что я снова буду одна, как сегодня! Пожалуйста…
— Я совсем не хочу уезжать…
— Но тебе нужно, — закончила она горько.
— Мне нужно.
Она замолчала, словно собираясь с силами.
— Ты сказал, что улетаешь в четверг.
— Да.
— Ты не мог бы… Остаться хотя бы на выходные… Голос ее прервался: слезы стояли в ее глазах.
— Я постараюсь, — ответил я. — Я сделаю все что смогу.
Она благодарно пожала мне руку.
— У тебя усталые глаза, — сказал я. — И синяки под глазами. Уже почти шесть часов. Тебе нужно спать. А я лучше не буду ложиться… Мне все равно через полтора часа надо было бы вставать. А ты спи.
— А что будешь делать ты? — спросила она как будто с тревогой.
— Посижу в кафе, выпью кофе. Здесь, если не ошибаюсь, кафе круглые сутки работает. Мне в любом случае нужно подготовить еще пару бумаг.
Я стал подниматься на ноги — она задержала мою руку в своей.
— Потом высплюсь. Тем более что у меня сегодня совсем легкий день, — сказал я.
Я все делал правильно, хоть и было это нелегко.
— Мы… Мы не выпили шампанское, — сказала она.
— Елки-палки. Совсем забыл.
Приподнявшись на подушке, она взяла с тумбочки бокалы и протянула мне один из них. Отдав мне бокал, она в последний момент успела подхватить одеяло, почти совсем открывшее ее грудь.
— За что будем пить?
— За тебя.
— За тебя.
Мы одновременно рассмеялись.
— До дна, — сказала она, прежде чем пригубить вино. — За нашу встречу.
Пользуясь тем, что пила она закрыв глаза, я смотрел на нее, не скрываясь, — с такой болью и тоской, словно прощался с ней навсегда. Шея ее была совсем открыта, тонкие плечи — расправлены, в нескольких сантиметрах ниже левой ключицы стояла знакомая родинка, сторожившая начало груди. Вспомнил я о шампанском только тогда, когда она уже почти допивала свое. Отпив несколько глотков, я поставил бокал обратно на тумбочку.
— За встречу пьют до дна, — сказала она.
— Я погибну, — ответил я. — Правда. Я и так уже пьян. А мне…
Я посмотрел на часы.
— Уже через два с половиной часа нужно работать.
Опершись рукой о кровать, я поднялся на ноги. Комната вдруг страшно поплыла перед моими глазами. Едва устояв, я повернулся к Лизе; мне показалось, что смотрит она на меня с тревогой, нескрываемым беспокойством. Было странно, что меня вдруг настолько сильно повело: минуту назад я был почти трезв.
— Что с тобой? — услышал я вопрос — прежде, чем шевельнулись ее губы.
— Не знаю, — сказал я; язык едва двигался. — Ты…
Девушка села, прижимая одеяло к груди.