Я успел добежать до унитаза, но забыл открыть его, — меня вырвало прямо на его крышку.
Мне было бесконечно страшно: мне показалось, что я сошел с ума, потому что увиденное мною в комнате, лежащее на кровати, залившее комнату приторным запахом человеческой крови — не могло существовать, не могло быть на самом деле, не могло лежать с перерезанным горлом, не могло пахнуть кровью, не могло быть мертвым.
Шатаясь, я вышел из туалета.
Дверь все еще стояла открытой; вернувшись к двери, я выглянул в пустой коридор. Закрыл дверь.
Когда я снова обрел способность размышлять, я накрыл лежащую на кровати одеялом, которое комом валялось на полу под окном. Все мои вещи были на месте. Я бы даже сказал — в комнате порядок, если б мог забыть о залитой кровью кровати теле убитой на ней.
Я не сомневался, что это чудовищное убийство было каким-то, пусть и непонятным мне, образом связано со всем тем, что происходило в последние дни со мной самим: со знакомством в парке, выглядевшим случайным, с ночным визитом, с попыткой отравления, с последовавшим за ней ограблением — и, наверное, с моим сегодняшним разговором в ресторане. Но как я ни старался, мне все не удавалось понять логику — пускай извращенную, пускай преступную, — но хоть какую-то, самую минимальную логику, хоть какой-то смысл всего произошедшего.
Понимал я лишь одно — нужно что-то немедленно делать. В любом случае, на что бы я ни решился. Первой моей мыслью было позвонить в милицию, но почти сразу я вспомнил об оставленном мне Андреем номере, «по которому его всегда можно найти». «Всегда», насколько я понял, начиналось часов с десяти и заканчивалось часов в пять — шесть. Пока я пытался сообразить, что лучше — просто звонить в милицию или подождать, чтобы обратиться к уже знакомому следователю, — желание звонить куда бы то ни было исчезло; куда бы я ни позвонил, везде мне будут заданы одни и те же вопросы: как очутилась девушка в моем номере, где я был во время ее убийства, кто сможет это подтвердить, — и выводы, боюсь, сделаны будут тоже одни и те же: на кровати рядом с убитой валялся небольшой складной перочинный ножик с многочисленными лезвиями, пилками, штопором, отверткой, шилом и ножницами, с красно-белой, а сейчас только красной, толстой рукояткой, так хорошо, увесисто лежащей в ладони, совершенно безобидный, почти игрушечный нож, с которым проходишь через все таможни, с которым пропускают во все самолеты… Но мой нож, которым — я нисколько не сомневался — изуродована, а затем и убита та, чей труп накрыл я одеялом.
Нож был безнадежно тупой — коротенькие и толстые его лезвия невозможно заточить хоть сколько-нибудь прилично: горло взрезано неровно, убийцам явно приходилось начинать снова и снова, снова и снова втыкать короткое лезвие в мясо, не столько резать, сколько рвать горло — трудиться, тяжело трудиться, как приходится трудиться усердному мяснику. Она должна была бы страшно кричать, убиваемая ими девушка, но — я видел — изо рта ее торчала ткань, во рту ее был кляп, кричать она не могла.
Под ее глазами я различил едва заметные белые соляные дорожки, оставленные засохшими слезами.
Я не мог больше помочь ей ничем, она была мертва. Позвони я в милицию — и меня обвинят в убийстве, несомненно посадят, начнется позор допросов, необходимости доказывать свою невиновность… Сколько это все протянется? День-два, или месяц, или годы?
Меня передернуло от воспоминания: когда я включил свет, из дыры в горле лежащей на кровати тяжело и неровно взмыла к потолку пьяная от крови, непонятно откуда взявшаяся в номере, жирная, изумрудная муха.
Снова начинало тошнить.
Мне некому было позвонить, не к кому было обратиться за помощью — я был совершенно один, я с ума сходил от нереальности, невозможности произошедшего.
Я был больше не в состоянии оставаться рядом с этой ужасной кроватью. Торопясь, я переоделся; содрогаясь, открыл кран, держась за него через рубашку: на кране тоже была кровь.
Умылся. Я был бледен.
Заставил себя осмотреть напоследок комнату, чтобы не забыть здесь ничего из того, что может понадобиться мне в дороге. Мне нельзя брать с собой чемодан, решил я. Я хотел выйти из гостиницы налегке, как делал все эти дни; я надеялся выйти незаметно, не привлекая ничьего внимания.