И вот теперь — кем бы ни были эти (повторяю, возможно, лишь представляющиеся мне, вымышленные мною) силы — мне хочется противопоставить ей свою волю, сделать свой собственный выбор.
35
30.07
Дни проходили за днями, я все решался, сидел на скамейке над водой, решался, уходил домой, решался, просыпался ночью, решался — и никак не мог решиться.
А придумал я вот что: я пойду в полицию, укажу им место, в которое забросил той ночью завернутую в мешки голову, и возьму убийство на себя. В этом и заключается (согласен, сумасшедшая) прелесть моего хода. Те рассчитывали, что я буду молчать, опутаю и угроблю в конце концов свою жизнь этой грязной тайной и непреодоленным страхом. Это как паутина, из которой не дано выбраться попавшей в нее мухе. А я — человек, во мне — образ и подобие, наделен я свободой воли и свободой выбора. Я не просто сделаю то, что сделать логично: обращусь к властям и расскажу все, что мне известно, приняв на себя разумную долю потенциального риска, — но я пойду дальше, выберусь из угла, в который меня загнали, прыгну через головы всех наставленных и наваленных ими фигур и сам объявлю мат.
В моем решении много безумного, оно болезненно, потому что принято под влиянием бессонных ночей, одиночества, презрения к самому себе, отчаяния. Если честно, решение это пугает меня. Я стараюсь преодолеть страх, думая о том, что в любой момент смогу повернуть назад, успею рассказать правду, представить свидетелей своей невиновности и т. д. и т. п. Объяснить, в конце концов, мотивы своего поведения, после чего меня наверняка оправдает любой здешний судебный психиатр, не привыкший к причудливым изворотам воспаленной русской совести и брезгливой гордости.
А если» же те — лишь плод моей болезненной фантазии, то, пойдя в полицию, сознавшись, указав голову, я наверняка принесу себе облегчение и выздоровление, поставлю точку в затянувшейся, измучившей меня донельзя истории. И болезненные фантазии прекратятся. В любом случае, я всегда смогу доказать правду. Дело настолько очевидно.
Сегодня в последний раз пошел в парк. Глядя на воду, понял, что сумасшедшее мое решение все-таки правильно. Господи. Завтра, завтра к врачу. Слово «врач» я употребил не в буквальном, а в фигуральном смысле. Пусть завтра будет освобождение. Я буду крепко молиться. Я настолько один, я так страдал, что Он не может не помочь мне.
Единственное, что сейчас по-настоящему пугает меня, — так это мысль, что я попросту сошел с ума. Посмотрим, посмотрим, что будет дальше.
36
31.07
С утра поехал в церковь, в которую уже давно не заходил. Я был одним из первых. Служба еще не начиналась, в церкви царил полумрак, было прохладно, старушка в темной одежде с трудом взбиралась на стулья, зажигала висящие высоко лампады.
Вышел с потрепанным служебником чтец, человек лет тридцати в серебряном стихаре, остроносый, худой и сутулый; перекрестясь на большую золотую икону Серафима Саровского, под которой стоял, начал читать часы — волнуясь до такой степени, что голос его дрожал, прерывался, садился; он сбивался, путался в словах, дрожали его пальцы, переворачивавшие плотные страницы старинного, судя по всему, служебника. Глядя на него, не мог сдержать улыбки.
Затем началась литургия, во время которой молился, как никогда. Церковь совсем маленькая, священник молодой, служит хорошо. Подал записку за убиенную Анну. Когда священник с дьяконом вышли на амвон с чашей, покрытой красной тканью, мне так захотелось причаститься, — но я в жизни своей не исповедовался и не причащался — я постеснялся, ведь я не знал, как это делается. Хотел было после службы подойти к священнику, но его обступили таким плотным кольцом, желающих поговорить с ним было так много, что я постоял-постоял да и пошел восвояси.
Этой ночью я не уснул ни на минуту, так что времени, чтобы продумать все окончательно, у меня было более чем достаточно. Я решил вызвать полицию к себе на дом: хотелось позволить себе напоследок такую роскошь. Подумал было собрать необходимые вещи, но бросил — меня могли и не арестовать, хотя и рассчитывал я на арест.
Когда взял в руки трубку, от захватившего дух волнения стало больно в груди и под языком. Похожее волнение, помнится, я испытал однажды в детстве, собравшись в деревне нырнуть с десятиметрового деревянного трамплина и почти совершенно не умея плавать.
Часть II
АННА 1
1
Общественное мнение в Бельгии было смущено целой серией нераскрытых исчезновений и убийств девочек и молодых женщин; следствие, с каждым разом только плотней и безнадежнее заходившее в тупик, схватилось за показания Виктора с отчаянием утопающего. «Русский художник-убийца» моментально стал новостью номер один — и не только в этой стране, страдающей хроническим отсутствием сколько-нибудь серьезных новостей, но, как известно, и по всей Европе и даже в Америке. Его картины, находившиеся в различных европейских и американских галереях, были распроданы за пару недель. Он стал модным художником. Несколько его работ было продано самой известной аукционной компанией мира; суммы, за которые они были куплены, неожиданно для самих устроителей аукциона, оказались чрезвычайно высоки. А он отказался через своего бывшего агента от всех гонораров, как настоящих, так и будущих.