Или не стоит рассказывать ей ни о чем?
Я стоял перед дверью. Что важнее: сказать ей правду — или заставить уехать со мной? И возможно ли представить, что после того как расскажу я ей обо всем, захочет она не только ехать со мной в чужую страну, но и вообще видеть меня?! И так ли простителен, так ли маловажен был мой поступок? Встреча с обычным клиентом предполагает предоставление фиктивной нежности в обмен на сумму денег, средств к существованию, если и не оправдывающих постыдный акт, то придающих ему видимость осмысленности, в сумерках совести напоминающей проявление свободной воли, — я же взял у нее то, что мне ни в коем случае не предназначалось, ни за деньги, ни без денег, ни из любви, ни из желания получить удовольствие.
С другой стороны, как все-таки невыносимо банально это мое намерение спасти падшую женщину, так распространенное среди утонченных сладострастных интеллигентов, в основе которого — двойная, как дрожащий язычок ужа, приторно-сладкая мечта: совершить щемяще-героический поступок и приобрести преданную рабыню, обязанную тебе счастием своей обновленной, теперь уже предельно чистой и праведной жизни до горьких слез и скончания времен!
Надо иметь смелость называть вещи своими именами. Это не моя история.
Мне вдруг показалось, что за ее дверью что-то стукнуло, как будто уронили на пол тяжелую книгу, раздались торопливые шаги. Прислушался: нет, я ошибся, за дверью тихо.
Да, именно так оно и есть: история-то не моя. Не я ее начинал, не мне ее и заканчивать. Не я был скотом, увлекшим ее в ту сумеречную область человеческих взаимоотношений, в которой она находилась; не было у меня, если вдуматься, ровным счетом никаких доказательств — кроме опять-таки избитых интеллигентски-жалостливых предположений — того, что приходится ей совершать свой неприглядный бизнес против воли, из страха, по принуждению, что не может она бросить его по своему собственному свободному желанию. В конце концов, не был я и тем, кто, случайно столкнувшись с ней в доме хлебосольного — как его? — Б., невольно задел в ее публичном сердце какую-то чувствительную струну, случайно обронил искру, из которой суждено было возгореться жаркому пламени индивидуальной любви… Любви, во-первых, не ко мне — да и вообще, любви ли (если так просто она перепутала нас, с такой поразительной легкостью приняла меня за него, а его — за меня), а не понятного, но узкопрофессионального стремления подцепить долговременного клиента посостоятельнее? Ну и самое главное: что я стану с ней делать, увезя в чужую страну? Предложу продолжить дело ее спасения Виктору, у которого в отношении нее и планы, и возможности совсем иные, или оставлю себе, — и если оставлю себе, то в каком качестве? Не жениться же на ней после всего того, что случилось между нами, хотя и хорошего, но опять-таки — как ни разглядывай его на просвет — предназначенного не мне!
Не стану описывать, как спускался я по лестнице, все так же пахнущей кофе, и возвращался по тропинке в неглубоком снегу через двор к дороге. Вот перед этой аркой она поскользнулась и чуть не упала, но устояла и побежала дальше, чтобы поскорее закончить куплю-продажу и вернуться ко мне, обещавшему дождаться ее возвращения, съесть все ею предложенное, принять ванну и вытереться насухо специальным полотенцем поразительной мягкости. Ледок, на котором она поскользнулась, между тем припорошило снегом. Я очистил его ногой, разбежался, проскользил по нему от начала почти до самого конца.
Дорога была совершенно пуста. Снег у столба украшен пятнами, теми, которые остаются после того как задерет задумчиво пес у столба одну из своих задних лап. Я до сих пор не мог толком проснуться. Машин не было, так что пришлось ждать и ждать. Сел в «москвичок», чей водитель молчал, постоянно зевая; останавливаясь на немногочисленных работающих светофорах, чуть не засыпал. У гостиницы я было расплатился с ним, а потом предложил ему отвезти меня обратно, на ту же улицу, на которой подобрал он меня у фонарного столба. Он отчаянно зевнул, утер с глаз набежавшие от зевка слезы, пожал плечами, произнес: садись, — и мы поехали, поехали обратно. Как далек показался он мне — либо же и был он такой на самом деле, — на слабенькой машине, с полуспящим, донельзя усталым шофером, — путь назад, дорога к почти покинутой публичной девушке, никому на свете не нужной, доверчивой Анне. Расплатившись вторично, я вышел на дорогу и сразу набрал в ботинок снега.