Ботинки стали холодные, но зато их подошвы со сложным рифлением не скользили, что позволяло идти по местами раскатанному снегу спокойно, почти не боясь упасть. Дойдя до ледка, я снова разбежался и прокатился. С запахом кофе, стоящим в подъезде, я уже сроднился. Что же заставило меня вернуться в этот проклятый подъезд?! «Долг честного человека»? Но кто сказал, что я ей что-либо должен, а также являюсь «честным человеком»? Или это благотворное действие пресловутой совести, доведшей, надо полагать, господина Ивлева до умопомешательства и тюрьмы?
Я прислушался к ударам в груди: сердце, побуждаемое адреналином, работало чаще, усиленно снабжая мой взволнованный организм кровью. Только не остановись, пока я не позвонил.
31
Трудолюбивое сердце не остановилось, но толку от звонка было немного: дверь мне не открывали. Не случалось ли со мной такого прежде? А если случалось, то когда и где, при каких обстоятельствах? Deja-vu да и только.
Как бы там ни было, в отличие от того случая, сегодня в кармане моего пальто есть ключ. Ведь он до сих пор в моем кармане? Так точно. Если она уснула, устав меня ждать, то не будем ее будить: войдем бесшумно, отперев дверь ключом. Вот этот — в верхний замок, а этот — в нижний. Средний замок не работает. Я нажал на дверную ручку, открыл дверь, тихо вошел в переднюю. А вот и шубка, в которой бежала она от меня к машине, а от машины — в гостиницу. Ни в чем не стану ей признаваться. Значение правды абсолютно только в детском саду да начальных классах средней школы, — взрослая жизнь неизбежно вносит в него свои коррективы. Шубка пахла ее духами. Скажу: поехали со мной, я не смогу прожить без тебя ни дня; возьми только самое нужное и едем, прямо сейчас, прямо как в сказке. С утра первым делом — в посольство. Скажу, что она — моя невеста. Вошел в гостиную.
Моя невеста была передо мною. С минуту я смотрел на нее, не в состоянии осознать, как получилось, что висит она посередине комнаты, под люстрой, ближе к потолку, чем к полу, до которого ее ногам в черных колготках не хватает с полметра…
Надеюсь, мне когда-нибудь удастся забыть ее лицо.
Я приподнял ее, но таким образом снять ее с люстры было невозможно. Поднял упавший на бок стул, встал на него, принялся развязывать узлы: вначале у основания люстры, потом — под ее подбородком. Бросил распутывать намертво затянувшийся узел.
Побежал в кухню, нашел нож, разрезал веревку…
Не удержал ее тело, грузно упавшее на пол. Если бы она была жива, от этого падения и удара головой об пол ей, несомненно, было бы больно.
В детстве мне однажды пришлось найти в траве птицу, какую-то маленькую, наверное, воробья; было холодно, как раз той ночью ударили первые заморозки. Мне показалось, что птица умерла от мороза. Я взял ее слабенькое, невесомое тельце в руки, накрыл со всех сторон ладонями, надеясь отогреть, оживить ее своим теплым дыханием. Что-то подобное чувствовал я и сейчас — только не мог я взять ее в руки, не мог накрыть со всех сторон ладонями; не было смысла согревать ее и дыханием.
Стараясь не смотреть ей в лицо, я поднял ее с пола и перенес на диван.
Из всех событий, ощущений, мыслей и действий мне запомнилось немногое. Вот я сижу перед телефоном, набираю двузначный, известный мне с детства номер милиции. Странно, что так долго приходится ждать ответа. Или не работают они еще? Я ожидал услышать мужской голос, а ответила женщина. Наш разговор был недолог. Адрес я помнил наизусть. Меня попросили никуда не уходить. Разумеется, я никуда не уйду.
«Скорая» приехала быстро, минут через двадцать. В любом случае, помочь ей они не могли. За двумя сотрудниками милиции прибыли еще несколько. Меня не то чтобы арестовали, но попросили проехать для дачи показаний.
Еще до их приезда я заметил, что то, на чем висела она между люстрой и деревянным полом, был мой шарф: именно его я разрезал ножом, найденным в ящике кухонного стола. Шарф только странно удлинился; раньше он был гораздо короче. Из-за этого мне было показалось, что я ошибся, что шарф не мой. Присмотревшись, пришлось убедиться. Он растянулся. И был, без всякого сомнения, моим.
32
Мой отъезд, намеченный на следующий день, задержался. Я выписался из гостиницы, заплатил за ночь, проведенную в ней лишь отчасти, и выпитые в минибаре напитки, переехал к знакомым. К вечеру мне пришла в голову мысль, заставившая меня одеться, собраться — и провести оставшееся до утра время в самых разных местах, не закрывающихся на ночь: на улице, в метро, в дешевом ресторане, в кафе, на вокзале. В вокзальном зале ожидания я и встретил рассвет, среди сотен усталых, измученных, как и я, ожиданием утра людей. Телефонных аппаратов, с помощью которых можно совершать международные звонки, здесь не было — или я не знал, где их следует искать. Вообще, мест в зале ожидания было немного, так что если мне не хотелось провести остаток ночи на ногах, нужно было хранить свое место, не вставать с него и никуда не уходить. Мне казалось, что я не сумею уснуть, но я уснул. Речь могла идти только о самоубийстве. Следов насилия не было никаких. Никаких следов насилия. Что же тогда могло заставить тебя затянуть на шее узел?