5
Поначалу я почти не обращал на нее внимания, поглощенный известными проблемами. Да она и не особенно пыталась мое внимание привлечь, задавая мне, как мне представлялось, несущественные, неправильные, неинтересные вопросы. Только через месяц после нашего принудительного знакомства я заметил, что девушка — цветная, то есть не принадлежит к европеоидной белой расе, к которой имею честь и радость принадлежать я, — да и то потому лишь, что произнесла это слово она сама: «Я цветная». Не помню, к чему это относилось, но зато великолепно помню, что это почему-то страшно потрясло меня. Мне кажется, речь шла о чем-то, чего она была лишена из-за своей расовой принадлежности и несчастливого стечения политико-социальных обстоятельств ее родимого края, где лицам не белой кожи полагалось сходить с тротуара на проезжую часть дороги, если навстречу двигались белоснежные люди. Если попытаться восстановить причины моего потрясения, то произошло оно, по всей видимости, от совпадения следующих факторов: того, что она в действительности была цветной, того, что это имело для нее какое-то значение, того, что это определяло ее жизнь — по крайней мере, в прошлом, а возможно, и в настоящем, — и, наконец, того, что это совершенно, абсолютно, напрочь — выбирайте сами — не было замечено мною. Возможно, меня потрясла покорная готовность, с которой эта чудесная девушка относит себя к замкнутой, ущербной, неполноценной расовой категории (ущербной и неполноценной не из-за того, что расовая, а потому, что категория), тогда как мне самому и в голову не пришло бы соотнести ни себя, ни ее с понятием более узким, нежели «человек».
Как ни смешно, я был ее первым подзащитным: она только в этом году закончила университет, поступила в городскую коллегию адвокатов, сняла у подружки, уехавшей на год в Америку, двухкомнатную студию, служившую офисом (опрятная гостиная, где предполагалось принимать клиентуру; простаивающая спальная комната, в которой все осталось как прежде, подружка настоятельно просила в квартире ничего не менять; кухня, коридор, раздельный санузел, балкона нет). Она защищала меня бескорыстно — ведь нельзя же предположить, что какие-то пятнадцать тысяч бельгийских франков, ежемесячно выплачиваемые государством в награду за нечастые беседы со мной, способны были вызвать в ней корыстные чувства.
Ей было бы трудно прожить на эти деньги, если бы не помощь мужа, полагавшего, к слову, что при его обширной венерологической практике у жены нет жизненной необходимости работать на стороне, и ей следует целиком сосредоточиться на поддержке семейного очага. В общем, венеролог не одобрял ее желание работать, иметь собственную жизнь, отдельные доходы… Когда она рассказала мне об этом, мне сразу подумалось, что он ревнует и страшится потерять ее, ту очень молодую, красивую, совсем беспомощную девушку, какой она показалась мне в самое первое время нашего с ней знакомства. Или не был уверен он в силе венерологических своих чар? Или просто боялся лишиться ее, как боится лишиться собственности всякий рачительный хозяин, а тем более — муж? Да и мне ли не знать, как становится неприятно, когда жена уходит сквозь пальцы, несмотря на прочные брачные узы, вдруг выбирает другого, не предупредив, не поставив в известность, не посоветовавшись.
В ее портмоне вишнево-коричневой кожи хранилась фотография ее ребенка, на которого мне было странно и, если быть искренним, неприятно глядеть. Ребенок лежал на животике, приподняв одновременно и ноги, и голову, смотрел в объектив, демонстрируя внимательному физиономисту сочетание как известных мне материнских, так и незнакомых отцовских черт лица.
Я вернул ей фотографическую карточку, и меня тут же вырвало прямо на стол.
Спрашивается, какие у меня были основания так возненавидеть этого человека, которого я никогда в глаза не видел? После всего сказанного ею, а главным образом — ею не сказанного перед моим внутренним взором вырисовывался облик со всех сторон’ положительного, умного, здравомыслящего, физически сильного и психологически стабильного поросенка. В нем не было ровным счетом никаких изъянов, могущих хоть как-то объяснить и обосновать мои чувства. Разве что был он типичным представителем враждебной мне части мироздания, обобщенно именуемой «публикой»… Или мои чувства были телепатическим эхом той ненависти, что испытывал ко мне он сам? Может быть, и так, а может быть, иначе.
Кстати, вот история происхождения ее имени. До самого последнего момента ее отец надеялся, что жена разрешится сыном, из-за чего суеверно отказывался заблаговременно подобрать имя для дочери. Перед тем как отправиться в родильную палату, женщина читала — или, скорее, старалась читать — роман из русской истории, героиню которого звали Настя. А в ходе родов, переживая известные всякой роженице муки, на вопрос доктора (как же назовем мальчика, а как девочку, буде таковая народится?) ответила: «Настя». Так и осталось: муж не протестовал. Огорченный, убитый рождением дочери, он первое время ее существованием не интересовался.