«Говорят, особенно остро запах крови чувствуется в известном триптихе Ивлева, изображающем обнаженную девушку-подростка, спящую в маках. На трех полотнах девушка изображена, судя по перемене света, игре оттенков и теней, ранним утром, днем и поздним вечером — причем в густых сумерках последнего полотна очертания ее почти детского хрупкого тела можно не столько увидеть, сколько угадать в тяжелых отсветах кроваво-красных, горящих жарко маков, словно напившихся за день ее крови. От внимания критиков, ранее разбиравших эту уже ставшую известной работу, ускользнула немаловажная подробность: на всех трех картинах — то есть в течение всего долгого дня! — девушка остается в одной и той же позе. Если представить себе, что с того условного момента, в который запечатлена она утром (положим, восемь — девять часов), до позднего вечера (вспомним, как поздно темнеет летом) прошло около пятнадцати часов, в течение которых спящая девочка не переменила своей позы ни на йоту, становится очевидным, что Ивлев с неслыханной откровенностью, граничащей с дерзостным цинизмом, обнажил перед нами сущность своего приема, изобразив не спящую, но мертвую в маках!»
Если статья эта написана той драгоценной ручкой, что принесла мне десять пачек сигарет, то автора можно поздравить от души, ибо он добился того, чего хотел. Если же автор ее — совсем другой человек и двигали им иные задачи, как то разоблачение пре-ступ ника и осуждение всеядных, алчных держателей галерей, — то он с треском промахнулся.
Не беда, в другой раз повезет больше.
7
Тут у меня на днях была инспекционная комиссия. Точнее, комиссий было две: первая инспектировала заключенных, а вторая — плоды ее работы. Первая состояла из двух авторитетных тюремных надзирателей: Свена, по направлению к которому двигались те, кому хотелось услуг непростых, связанных с высокой ответственностью, знанием дела и степенью риска, — например, кокаина, — и пожилого, задастого Йозефа, которого за женоподобность коллеги звали Мадам, а заключенные — Сучкой. По слухам, Свен мог помочь и оружием, а вот Йозеф торговал табаком, порнографической продукцией педофильской направленности, травой и прочими малозначительными предметами тюремной роскоши. Обменявшись с ним менеджеровой ручкой, кроме сигарет я получил некий бумажный пакетик, сложенный традиционным образом. Одна из особенностей моего номера — отсутствие потайных мест, так что хранил я этот пакетик просто под подушечной наволочкой. Обнаружил его Свен, а Йозеф извлек из наволочки и положил в карман форменных штанов; уважая священный закон неприкосновенности всякой собственности, он вернул мне его после посещения камеры главной комиссией.
Ядром этой комиссии, ее энергетическим центром был так называемый Королевский Прокурор, знакомый мне по нескольким судебным заседаниям, продлевавшим срок моего предварительного заключения. Он был бледен — впрочем, не больше обычного, — высок и худ; серебристые короткие волосы казались густыми, хотя, наверное, это было не так. Он производил впечатление на редкость твердого и мудрого человека — и не вызывал у меня никакой неприязни, предполагавшейся, казалось бы, самой сущностью наших взаимоотношений.
Он ступил в мою комнату, неловко оцарапавшись об остренькую, чуть вылезшую из своего гнезда в двери стальную заклепку, досадливо стер белоснежным платком с дворянским вензелем показавшуюся у ногтя капельку крови, без интереса осмотрел камеру, проговорил: «Жалобы?» — после чего ушел, а за ним двинулась по коридору его свита.
Фламандский аристократ, белая кость. Один из главнейших рычагов и очагов правосудия. Интересно, опутана ли вся окружающая такого человека жизнь паутиной закона, в которой все происходящее автоматически получает то или иное объективное юридическое истолкование, или живет он и воспринимает действительность точно так же, как я, а со мной — и большинство человечества: непосредственно и субъективно, сквозь призму обычного людского сознания, толщу эмоций, симпатий и антипатий, привязанностей, ошибок, душевных слабостей и заблуждений? Другими словами, механизм он или совсем живой организм, подобный мне? Знает ли он мои картины? Нравятся ли они ему? Что он искренне, в глубине аристократической души, обо мне думает?
Возвращая пакетик, Йозеф, смеясь, рассказывал, что его высокопревосходительству Королевскому Прокурору не позволяют вставить в окна его жилища современные двухслойные окна: старинный дом, перешедший к нему по наследству от древних аристократических предков, причислен к национальному историческому достоянию, охраняется государством, в силу чего никаким изменениям не подлежит. Вот и мерзнет аристократ за устаревшим однослойным окном.