— А что означает стрела, которую ты выпустил?
— Мы послали им стрелу с привязанным пучком травы. Тем самым мы дали понять, что могли бы его поджечь, и тогда огонь охватил бы все вокруг, и они бы неминуемо погибли в пламени. Таким образом, наша стрела — своего рода предложение мира от человека, готового к войне.
— И они явно выбрали мир.
— Им действительно есть что терять. Сказать по правде, слишком высокая цена за свободу какого-то раба. Именно поэтому все эти годы меня близко не подпускали к огню и к предметам, с помощью которых его можно зажечь. Уж им-то хорошо известно, что в прерии любой одиночка с огнем в руках намного опаснее, чем целая армия без огня.
Канарец указал на копье, чьи перья ярким пятном выделялись на фоне выгоревшей травы, и спросил:
— Так значит, это символ мира?
— А также — граница, которую мы не должны пересекать, — пояснил его товарищ. — Это копье говорит о том, что они не двинутся дальше того места, где оно воткнуто, но если мы вернемся, то нас убьют. Причем неважно, вернемся ли мы с огнем, что означают красные перья, или без него, что означают белые.
— Утро вечера мудренее... — заметил Сьенфуэгос, извлекая из кожаного бурдюка кусочки мяса, чтобы зажарить их на костре. — Мне нет никакого резона возвращаться, но эта предполагаемая граница вынуждает нас идти на запад.
— А почему не на север?
— Ненавижу север! — сердито бросил канарец. — Сдается мне, в этой проклятой стране на севере зимой творится что-то вроде того, что Ингрид рассказывала мне о Германии: снега по самые уши и холод, от которого яйца смерзаются.
— Ну, за этим не надо идти на север, — убежденно заверил Андухар. — Снег на моей памяти и здесь выпадал сотни раз, а ветра дуют такие, что птицы на лету замерзают.
— А когда шел снег, тебя тоже заставляли спать под открытым небом? — спросил потрясенный канарец.
Его спутник не ответил не сразу — лишь сунул в рот аппетитный кусочек жареного мяса и принялся жевать. Наконец, весьма неохотно, он все же признался:
— За исключением тех случаев, когда мне приходилось совокупляться с какой-нибудь старухой.
Сьенфуэгос аж поперхнулся при этих словах, а глаза его стали размером с блюдца. С трудом прокашлявшись, он еле выговорил:
— Ты хочешь сказать, что...
— ...что они использовали меня не только как рабочую лошадь, но и как племенного жеребца для старух? Ну разумеется! Именно так.
— Просто не могу поверить!
— Веришь ты или нет, а так оно и было. И уверяю тебя, среди них была лишь парочка вдов средних лет, а все остальные — вонючие старые ведьмы, от одного вида которых меня тошнило.
— Как же тебе тогда удавалось исполнять мужской долг?
— Закрыв глаза. Больше мне ничего не оставалось, ведь если мне не удавалось им угодить, они царапались до крови. Но к счастью, в их распоряжении был более действенный способ получить свое.
— Что еще за способ? — поинтересовался канарец.
— Когда у меня не было сил, они хватали мою штуковину, засовывали ее в рот и целыми часами стонали и пыхтели. Когда я уже не мог сдерживаться, а им хотелось, чтобы это длилось как можно дольше, они собирали мое семя, мазали им у себя внутри и этим доводили себя до экстаза.
— Вот шлюхи-то!..
— Твоя правда: все они шлюхи.
— А я-то думал, что все эти мерзкие штучки более свойственны утонченным и порочным культурам, чем примитивным народам.
— Ошибаешься! — поспешно ответил Андухар. — В Кадисе нередко можно встретить блюда и кубки с античной росписью, и уверяю тебя, на многих рисунках древние греки и финикийцы занимаются теми же вещами, что и здешние индейцы.
— Вот черт!..
— И не говори...
— И часто тебя заставляли это делать?
— Обычно — два или три раза в неделю, если, конечно, назавтра не предполагалось идти на охоту. Уж тут мужики были непреклонны. Ясное дело, если бы я всю ночь резвился, то наутро был бы ни на что не годен, — Сильвестре Андухар на миг замолчал и тут же добавил: — Вообще-то когда воины отправляются на поиски стада, они не прикасаются к женщинам. У них считается, будто бы бизоны чувствуют запах женщины и пугаются.
— Какой вздор!
— По большому счету, не есть мяса во время поста, даже если умираешь от голода — такой же вздор, — спокойно ответил тот. — Вопрос привычки.