Он кивнул:
— Слышал о ней.
— В смерти ее мужа не было ничего странного?
— Абсолютно. После пробежки — инфаркт. Поэтому я всегда передвигаюсь только прогулочным шагом. Не вижу смысла торопить костлявую.
— Мудрое решение. И больше ничего?
— Обычное дело. А вы так и не докопались, что случилось с вашим мальчиком?
— Нет, — ответил я. — И не думаю, что когда-нибудь докопаюсь.
— Возможно, там и докапываться не до чего, — сказал Пирс. — Так иногда бывает. Что-то случается, и это приходится принять как данность. Работая в полиции, привыкаешь к такому.
Я пожал ему руку и пошел прочь, оставив его в одиночестве допивать кофе.
Я убил пару часов, гуляя по городу. Делать это я не собирался, но, по правде говоря, потерялся. Такое со мной нечасто случается. Я хорошо ориентируюсь в пространстве, да и Блэк-Ридж — городок небольшой. Но в отличие от основателей большинства других городков, местные первопроходцы явно не считали, что прокладывать улицы под прямым углом — хорошая идея. Я устал, и те остатки энергии, что во мне сохранялись, с каждым шагом уходили в землю. Все улицы казались одинаковыми… Помаргивали уличные фонари. Когда я проходил мимо какого-то захудалого ресторанчика на одной из боковых улочек, весь свет в заведении внезапно погас. Потом включился. Через окно я увидел одинокого посетителя и официантку, смотревших друг на друга. Не знаю, что говорили их взгляды и было ли в них что-либо, кроме дела.
В мотель я вернулся уже в темноте. Я сел на кровать и без малейшего интереса принялся переключать телевизионные каналы. Я не мог убедить себя в том, что голоден. Вдруг я обнаружил, что держу в руках телефон и думаю, не позвонить ли отцу, а если да, то что из этого получится.
Образ отца в нашем представлении часто какой-то далекий. И только сам став родителем, я понял, что причина этого, возможно, в том, что отцы — люди усталые и замороченные, им наскучила жизнь, которой они не понимают. Нашей культуре свойственно наплевательское отношение к родителям, господствует мнение, что дети — ангелы и наша любовь к ним должна не знать границ, при этом умалчивается о том факте, что время от времени возникает желание разбить им или себе голову об стену. Именно сопротивление этому позыву укрепляет связь поколений, но все равно разбить голову периодически хочется.
Я это знал, но разговоры с отцом все равно давались мне тяжело. Правда, не всегда. Когда я был мальчишкой, по субботам мы частенько отправлялись гулять. Ровно в десять мы встречались на кухне — ну просто сценка с картины Нормана Рокуэлла.[7] Теперь я подозреваю, что этот ритуал был вызван необходимостью дать матери хотя бы пару часов покоя, но независимо от этого поздноватого прозрения те прогулки остались в памяти как связующее звено между мной и отцом. Отец наобум выбирал, какие улицы и где пересекать, а потому каждое новое путешествие казалось не похожим на другие. Но последняя остановка всегда была одной и той же — в закусочной, где отец заказывал кофе, а мистер Франкс спрашивал какой, на что отец отвечал: горячий и мокрый. За все время никто ни разу не улыбнулся, и мне понадобилось немало времени, чтобы понять: это такая странноватая шутка взрослых, а не свидетельство их умственной отсталости.
Закусочной предшествовала еще одна остановка — дилерский салон «Форд» Уолтера Азары. Мой отец знал Азару и кивал при встрече, но когда мы проходили мимо салона, он не предпринимал попытки завязать разговор. Напротив, мы должны были платить за право созерцать автомобили, словно в этом было что-то противозаконное. Я не понимал этого. Разве они стояли перед салоном не для того, чтобы люди восхищались ими?
Тогда, в начале семидесятых, самыми модными «фордами» были «мустанги», на которые отец любовался подолгу, уделяя достаточно внимания всем деталям, кроме одной — ценника на лобовом стекле. Меня же больше всего привлекала площадка, где Уолт держал два старых автомобиля: канареечного цвета «де люкс» 56-го года и его ровесницу, коричневато-кремовую «краун викторию». В те времена на дорогах еще можно было встретить эту ребристую, когда-то стильную, ронявшую ржавчину рухлядь, которая словно не могла приспособиться к современному миру, к этой тесной вселенной выровненных линий. Но машины на площадке Азары казались новенькими, их восстановил Джим, главный механик Уолта; руки у Джима были золотые.
Я смотрел на эти машины неделю за неделей, проводил руками по выступающим ребрам и ровным панелям, которые летом обжигали кожу, а в остальное время были холодными и скользкими. Я пытался заполнить пустое пространство между прошлым, когда все машины выглядели так, и настоящим, когда еще сохранившиеся их экземпляры казались динозаврами на дорогах, но не мог. Я тогда еще не понимал, что такое время или как наступает момент, когда что-то новое и привлекательное (машина, работа, жена) становится просто одной из вещей, тебе принадлежащих, потом — чем-то на периферии сознания, о чем ты и не думаешь вовсе, и наконец чем-то, что ежечасно ломается и превращает жизнь в настоящий ад.