— И поэтому я напустила на нее печаль.
— Что такое «печаль», Кэрол?
— Печаль, она и есть печаль.
— Выражайся проще, пожалуйста.
— Вставать утром и чувствовать себя несчастной. Не понимать смысл происходящего. Смотреть на вещи, которые должны иметь для тебя ценность, быть тебе небезразличны, и не иметь возможности вспомнить почему.
В памяти промелькнуло, что Билл говорил о Дженни — какой она была перед отъездом.
— Ты имеешь в виду депрессию.
— Нет. Это настоящее.
Я покачал головой, хотя она все равно не разглядела бы в темноте.
— Кэрол, это похоже на ерунду. Пожалуйста, скажи мне. Что ты сделала с Дженни?
— Я же говорю, Джон. Я ничего не делала сама. Я просто пошла к человеку, который мог сделать.
— К кому?
— К Брук.
— Брук Робертсон? И что она?
— Она напустила это. На Дженни.
— Ты хочешь сказать, что Брук — ведьма?
— Не она. Ты, Джон, не здешний. Тебе не понять.
— Прекрати, бога ради, Кэрол.
Она говорила странным распевным голосом.
— Я пошла к Брук. Я внесла плату. Я дала ей вещи, которые нужны. Она сделала то, о чем я просила. Оно…
Она не могла подобрать нужные слова и снова принялась плакать. Навзрыд.
— Что «оно», Кэрол?
— Оно пошло наперекосяк.
— Мама.
Плач матери расстроил Тайлера. Меня тоже, но я ничего не мог поделать.
— Что ты…
— Я не хотела ничего, кроме печали, ничего больше.
— Кэрол…
— Да, блин, послушай, что тебе говорят. Ты спросил, так слушай же, идиот. Ты что — ничего не почувствовал?
— Когда?
— В день, когда это случилось. Ничего?
Я встал и пошел прочь, но идти было некуда… И что бы ни делала Кэрол, я думаю, она мне не лгала.
Я повернулся:
— Рассказывай.
Глава 38
Она сказала, что в тот день уже с ланча чувствовала беспокойство, но объясняла его бессонной ночью: Тайлер все время плакал — верный знак, что у него расстроился желудок. Сказала, что я приготовил ей сэндвич (этого в моей памяти не осталось, хотя я помню все, что пошло на сэндвич Скотту), но она съела совсем немного, приписав его сухой плесневелый вкус своему состоянию.
Потом я ушел в кабинет, а она вынесла ребенка на улицу, надеясь, что на свежем воздухе ей станет лучше и младенец, может быть, уснет. Он немного поворчал, но постепенно затих, и Кэрол вдруг поняла, что глаза у него закрыты и вообще все хорошо.
И она осталась сидеть, глядя на озеро и лениво размышляя (не в первый раз), почему его назвали Мурдо. Она выросла в Рослине, городишке в двадцати милях отсюда, но здесь двадцать миль считались достаточным расстоянием, чтобы появился налет таинственности. Постепенно она начала чувствовать, как ее собственное дыхание становится более размеренным, а веки наливаются свинцом. Ей показалось, что на несколько минут она даже задремала, но уверенности на этот счет у нее не было.
Если она все же уснула, это объясняло, почему изменился свет: солнце переместилось, и лучи стали падать под другим углом. Ветерок тоже прекратился, и все вокруг замерло.
Ей стало жарко, душно, но она помнила один из советов матери: «Никогда не буди спящего ребенка. И если это не библейская мудрость, нужно ее таковой сделать». Она услышала слабый шорох между деревьями слева, где были развалины старой хижины, но движения там не увидела. Ветерок, пустивший, видимо, рябь по поверхности озера, она тоже не почувствовала. Откуда-то донесся странный запах. На лбу Кэрол выступил пот, и она ощутила жар внутри, словно что-то в ней заработало слишком быстро. Надеюсь, меня не вырвет, подумала она.
В этот момент я спросил у нее с террасы: «Где Скотт?»
Наши воспоминания о том, что случилось после, разнятся. Ей казалось, что, пока я бегал по лесу, воздух стал еще более неподвижным. Она говорит, я позвал Скотта, увидев его в конце пристани, хотя я помню, что этого не делал. Как бы то ни было, Кэрол услышала что-то или, может, почувствовала — какой-то резкий звук, предупреждающий об опасности, и решила, что это я.
Она помнила, что, когда мы стояли у начала пристани, она взглянула в лицо ребенка — он смотрел мимо меня в сторону леса — и ей захотелось обернуться, но она ничего не увидела позади. Она имела в виду… вообще ничего. Словно вся энергия ушла — отовсюду и навсегда. Не осталось ни смысла, ни причины — тех невидимых связующих нитей, что удерживают мир как единое целое. Она видела деревья, край лужайки, лодочный сарай, дом за деревьями, небо. Но все это было никак не связано друг с другом или с ней. В этот миг мироздание показалось ей свалкой мусора на брошенной земле, полуночным камнепадом, обнаруженным наутро, — бессмысленным, безмолвным, мертвым. Вот что она нашла в лице Скотта: бесконечный ужас, словно родители превратились в жутких незнакомцев, а мир рухнул в зловонную пропасть, населенную безликими чудовищами.