Этьен махнул рукой, не мог ответить, так зашелся кашлем.
Шостак не поленился, встал, с трудом пробрался через тех, кто спал, сидя в коридоре, принес воды в консервной банке и предупредил:
- Губы не порежь, жесть ржавая.
- Дякую, - поблагодарил Этьен. - Теперь если не умру, так жив буду.
- Да ты, кажись, из наших, из белорусов? - обрадовался Шостак.
- Чаусы, оттуда родом...
- Можно сказать, родня! На одном солнце онучи сушили.
От голоса Кастуся Шостака веяло родной Белоруссией. "Увага, увага! Говорыць Мiнск. Добрай ранiцы, товарышы радыёслухачы!" - почудился Этьену в темном вагоне голос минского диктора: когда Этьен приезжал к своим в Чаусы, то каждое утро слышал этого диктора.
Кроме жизнелюбивого сапера, Этьен уже различал по голосу в вагонном мраке техника-лейтенанта Демирчяна, бывшего помощника командира полка по противохимической обороне. Узнавал по голосу военврача Духовенского; тот очутился в плену, потому что не бросил без помощи своих раненых. Узнавал по голосу и могучего бронебойщика Зазнобина; у него газами опалило глаза, в плен попал обгоревший и полуслепой.
- Ранило бы меня - дело житейское, - доносился глухой басок Зазнобина. - А то ни одна пуля, ни один осколок ко мне не приласкались. Кто поверит контузии? Москва слезам не верит. Если бы карабин в руках был! Но нам, пэтээровцам, личного оружия по уставу не положено. Таскали вдвоем свою длинную дуру-бандуру. А если от нее отлучиться нужда? Хотя бы на патронный пункт? Клянчишь у кого-нибудь винтовку напрокат, чтобы никто не подразумевал в тебе дезертира...
Бронебойщик Зазнобин делился фронтовыми горестями, а Этьен даже не представлял себе, как выглядит это самое противотанковое ружье, и, чтобы не попасть впросак, не решился спросить, когда оно появилось на вооружении. А вдруг ружье пришло в армию еще до войны?
Какой же Этьен тогда, черт бы его взял, военнопленный?!
"А меня еще до начала войны захватили в плен. Война против нас уже шла, когда Молотов и Риббентроп жали друг другу руки, улыбались фотографам и уверяли друг друга в своем взаимном и совершеннейшем почтении".
Два крайних купе в этом вагоне были выделены для сыпнотифозных. Оттуда вчера вынесли два или три трупа. Но Этьен, кажется, рад был бы ехать и в зачумленном вагоне, лишь бы слышать русскую речь, говорить по-русски.
Жадно вслушивался Этьен в разговоры, но с еще большим удовольствием (нужно - не нужно, к месту - не к месту) заговаривал с попутчиками. Иногда он становился болтлив, даже надоедлив. Бронебойщик Зазнобин сказал ему: "Что ты ко мне пристал, как банный лист, с той Швейцарией? Я и так в семи государствах побывал, только твоей Швейцарии мне еще не хватает". И тем не менее Этьен продолжал горячо убеждать его зачем-то в преимуществах широкой железнодорожной колеи, какая принята в России, перед узкой колеей, по которой они едут сейчас; сетовал на то, что самые первоклассные вагоны в Италии зимой не отапливаются; распространялся о капризах итальянской зимы; вел речь о снежных заносах в горах Швейцарии; о снежных метелях в башкирской степи, о том, как трудно вести прицельный артиллерийский огонь на ходу бронепоезда; снова об узкой колее, по которой они едут, и снова о горах, о снежных обвалах...
Он понимал, что утомительно многословен, но наслаждался вновь обретенной возможностью произносить вслух русские слова.
Он произнес слово "невытерпимо" и усомнился: говорят ли так по-русски? Что-то сосед странно его переспросил, расслышал, но не понял.
Он говорил, говорил, говорил, но при этом прислушивался к себе с недоверием - не разучился ли думать по-русски?
Так много лет приучал себя думать по-французски, по-немецки, по-итальянски, что и речевой строй мог измениться. Это было бы вполне естественно для человека, который столько лет был обречен на русскую немоту.
Он всерьез задумался: а что такое, в сущности говоря, акцент? Чем сильнее акцент говорящего, тем, значит, его родной язык больше отличается от того, на котором он сейчас изъясняется. Вот почему, например, грузины или латыши в большинстве говорят по-русски с трудно истребимым акцентом. У них в разведуправлении работало немало латышей, земляков Старика, но только он один говорил по-русски чисто, без всякого акцента.
Последние семь лет Этьен не разговаривал на родном языке, а наговаривался досыта, лишь когда приезжал в Россию.
Не говорит ли он теперь по-русски с акцентом? Он этого не знал и не мог знать, но чувствовал, что не вызывает полного доверия у соотечественников.
Вот бы показать им сейчас приговор Особого трибунала по защите фашизма и документы, которые спрятаны в щели под мраморным подоконником у крайнего окна слева, в траттории "Фаустино", в Гаэте.
А в сейфе на тихой улице в Москве хранится его партийный билет No 123915, выданный в 1918 году.
Его явно принимали за иностранца, прилично знающего русский язык. Бородатый капрал, которого пересадили в этот вагон заодно с Этьеном, даже вслух удивился - кто же по национальности его бывший сосед по нарам? Он так бойко беседовал по-английски с английским летчиком!
Русские стали избегать бесед с Этьеном, и он, ради практики, весь вечер говорил с сербом, понимавшим русскую речь, но не настолько, чтобы разбираться в тонкостях произношения.
- А помолчать ты, в крайнем случае, не можешь? - спросил у Этьена добродушным шепотом сапер Шостак. - Ничимчагенечко не говорить? А то славяне на тебя коситься стали. Уж слишком бойко на разных наречиях балакаешь. Еще кто-нибудь подумает - тебя гестаповцы к нам за компанию подсадили.
- Подсадили? - Этьен задохнулся от обиды и лишь после длинной, нелегкой паузы произнес по-белорусски: - Смола к дубу не пристанет.
Развиднелось, темнота улетучилась даже из углов вагона, коридор стал виден из конца в конец. Шостак изучающе посмотрел на русского иностранца и сказал раздумчиво:
- Говоришь ты, правда, не чисто. Но на провокатора, в крайнем случае, не похож.
- И на этом спасибо, - усмехнулся Этьен невесело.
- Но все-таки есть в тебе какое-то недоразумение.
- Как не быть... По-белорусски сказать - с семи печей хлеб ел.
- Говоришь, в Красной Армии служил?
- Приведен к Красной присяге в тысяча девятьсот двадцать втором году. На Красной площади. Первомайский парад. Когда в академию приняли.
- И до каких чинов дослужился?
- Комбриг.
- Комбриги давно из моды вышли. Их приравняли к генералам. Послышался короткий смешок. - И меня фашисты приравняли к генеральскому сословию. Ну, к тем генералам, которых Гитлер недавно прогнал в отставку. Меня тоже лишили права носить мундир, ордена, лишили пенсии. Оставили только казенную квартиру.
- Все мы в отставку едем, - откликнулся глухим баском Зазнобин. Можно сказать, на тот свет...
Надолго замолчали, а потом Шостак спросил Этьена так, будто не было никакой паузы в их разговоре:
- И как ты, мил человек, так быстро от русского языка отстал? Можно даже сказать - запамятовал? Свой язык, в крайнем случае, забыть разве мыслимо. Быстро у тебя память отнялась. Мы тоже не первый месяц от родной земли отторгнутые, но все-таки...
Этьен промолчал, но в немом смятении почувствовал, как слезы, непрошеные слезы текут по колючим щекам. Он провел рукой по лицу и был доволен, что сидел с поникшей головой.
118
Только спустя сутки они добрались до Рима. Часовые на товарной станции, возле депо и возле пакгаузов не поглядывали боязливо на небо, как на промежуточных станциях. В Риме не бывало воздушной тревоги, не боялись налетов. В арестантском вагоне уже знали, что Рим объявлен "открытым городом", хотя там и хозяйничают нацисты.
На станции Рим-сортировочная к их вагонам прицепили другие, тоже с арестованными. Прошел слух, что эшелон направляется в Австрию, там всех ждут допросы, проверки, там решится судьба каждого.
Этьен поделился своей догадкой с капралом: если из Рима вывозят арестантов, значит, гестаповцы сами имеют основания считать, что территория эта недолго останется под их контролем. Союзники сюда, конечно, когда-нибудь придут, но удастся ли Этьену, капралу, англичанину, застрявшему в другом вагоне, и всем остальным дожить до встречи с ними?