- Боже, если ты есть! - совсем неожиданно сказал Старостин. - Спаси ее душу, если ты не разучился уберегать людей от гибели и делать добро.
Они беседовали так долго, что забрезживший рассвет уже обесцветил и превратил в желтые плошки все костры и костерки. Около них по-прежнему полусидели-полулежали люди, которые впервые ночевали на свободе.
- Дай бог, дай бог, чтобы она осталась жива, - твердил Чеккини, перед тем как понуро отошел от костра.
136
Костер погас, золу и угли покрыла чернота остывания. Предутренний холод заставил всех искать приюта в бараках, на своих нарах.
Но разве заснешь в первую свободную ночь? Старостин и Мамедов вышли из барака, и они не были единственными, кто бродил сейчас между бараками.
Сегодня их переведут в Штайнкоголь, в Спорт-отель, и Старостин решил напоследок пройтись по лагерю.
Страшное зрелище открылось в северо-западном углу лагеря. Рабочие крематория разбежались, печи погасли, и возле них - сотни и сотни несожженных трупов.
Старостин чувствовал себя так, будто попал в преисподнюю. Он сильно разволновался, на впалых щеках ходили желваки, искусал себе губы. Вспомнилась последняя речь лагерфюрера Антона Ганца, в которой он осквернил слово "гуманизм".
На стене крематория Старостин прочитал четверостишие. Краской по штукатурке было аккуратно выведено:
Прожорливым червям я не достанусь, нет!
Меня возьмет огонь в своей могучей силе.
В сей жизни я всегда любил тепло и свет,
Предайте же меня огню, а не могиле*
_______________
* Перевод с немецкого А. Смоляна.
Последнее, что мог прочесть на этом свете каждый, кого гнали в крематорий. Издевательством звучало и то, что это было написано от имени обреченного, будто он сам просил о сожжении, "любил тепло и свет". Да, да, так и было написано: "die Warme und das Licht".
Эсэсовцы пытались засадить за колючую проволоку и музу поэзии Евтерпу!
Старостин несколько раз подряд прочел четверостишие, как бы присыпанное человеческим пеплом... Потом торопливо сказал Мамедову, стоявшему рядом:
- Идем отсюда скорей. Нечем дышать. Не могу здесь больше...
Безветренной, тихой ночью не так слышен был трупный запах, а сейчас, когда подымалось майское солнце, долго стоять возле крематория было невмоготу.
Старостин вышел за лагерные ворота. Он с удовольствием шагал вдоль колючей изгороди, с внешней ее стороны. Такие же чувства владели им, когда он в компании с Лючетти и Марьяни обходил вокруг эргастоло на Санто-Стефано.
Слышно, как шумит водопад у озера, из леса доносятся птичьи голоса, и Старостин больше не завидует заключенному, который так ловко умел ставить капканы и силки.
Шел он медленно, пристально всматривался во все, что видел, вслушивался во все, что слышал. И прислушивался - не доносится ли канонада с востока?
Он наслаждался жизнью и жадно впитывал впечатления нового дня. Альпийские луга уже зацветали и расцвечивались. Все вызывало его восторженное внимание - и козы в долине, и альпийский колокольчик на ошейнике у коровы, и цветы в палисаднике опустевшего дома, откуда сбежали эсэсовцы. Несколько раз он предлагал Мамедову:
- Может, отдохнем? Торопиться-то нам некуда.
Даже медленная ходьба вызывала одышку, он останавливался, жадно лакомился свежим воздухом и часто закашливался; видимо, все-таки продрог ночью...
Утром каждому вручили на дорогу посылку Красного Креста: банка свиной тушенки, банка сгущенного молока, пачка галет, масло в тюбике, плитка шоколада, кусок мыла, носки и пакетик с бритвенными лезвиями.
Повсюду устраивались прощальные завтраки, и после второго или третьего завтрака к Этьену пришло, наконец, ощущение сытости. Ему показалось, что он будет сыт до конца своих дней.
Священники всех вероисповеданий сообща отслужили панихиду по погибшим. В лагере каким-то чудом выжили и раввин и служитель греческой церкви.
Утро прошло в прощаниях и проводах. Уехали испанцы, за испанцами оставили лагерь итальянцы. Несколько итальянцев нарочно уехали в отрепьях, смутно напоминавших военную форму.
Не думал Старостин, что так разволнуется, прощаясь с Чеккини. Старостин был рад за этого красивого молодого человека. На днях он увидит родных, близких и, может быть, найдет синьорину, которую мечтает назвать своей возлюбленной.
Чехи раздобыли повозку, запряженную лошадью, сложили свои пожитки, посылки Красного Креста и двинулись за повозкой, над которой водрузили самодельный национальный флаг. Часа в три дня Старостин распрощался с Драгомиром Бартой и снова был рад за хорошего парня, он вернется в Прагу, как с того света.