— У каждого есть свои тайны, — произнёс я вполголоса. — Но мои даже не назвать «скелетом в шкафу». Скорее уж, целое кладбище. — Я тяжело вздохнул. — Да-а… Похоже, именно мои ужасные тайны и привели меня сюда.
— Не слишком ли славное место для прокажённых грешников? — Она огляделась кругом и провела ладонью по верхушкам ромашек. Тоненькие стебельки чуть дрогнули, подогнули свои головки под её прикосновениями, а затем снова встрепенулись и величаво вытянулись. На ромашках не осталось никакой черноты от её руки. Такие же белые и невинные.
— Ты права, что-то здесь не ладится, — задумчиво ответил я.
Тут новоиспечённая Ева спрыгнула в яму. Села напротив меня, до сих пор ошалевшего, и продолжила рыть.
— Давай будем выкапывать твою могилу, а ты в это время чего-нибудь рассказывай.
— Тебе не обязательно… не обязательно копать вместе со мной, — сказал я, снова почувствовав себя крайне неуклюже.
— Ну что ты! Мне совсем не тяжело. К тому же я хочу тебе помочь. И было бы неплохо сразу подружиться, да и впредь помогать друг другу. Верно говорю? Мы же совершенно одни на этом острове.
Я снова не нашёл, что ответить.
— Послушай, Роман. — Она вновь подняла на меня свои зелёные глаза. — Ты можешь быть со мной открыт и рассказывать всё, что захочешь. Отныне мы с тобой всегда будем вместе.
— Всегда?.. — вымолвил я.
— Надеюсь, ты не против? — Она подмигнула, растянув уголки губ.
— Я бы провёл здесь целую вечность, если можно.
— Ну, тогда всё в порядке! — одобрительно кивнула она.
Неужели я и правда буду до скончания времён здесь, на этом островке, вместе с ней?..
— Но ответив на три моих вопроса, ты исчезнешь, верно?
— Верно.
— Значит, моё любопытство может стать угрозой нашей дружбы?
— Именно. Любопытство — вообще зверь недостреленный. Зачем оно здесь, это любопытство? Оно только всё портит. Но при всём при том если захочешь что-то спросить — не стесняйся.
Я почесал затылок, пытаясь осмыслить сказанное.
— Но разве тебе самой… не любопытно узнать обо мне? — спросил я. — Ты же сама хочешь, чтобы я рассказал о своей жизни. Разве не так?
— Это в твоих же интересах, понимаешь? Для тебя самого. Чтобы ты сам в себе разобрался. А я просто составлю тебе в этом деле компанию. Побуду рядом, выслушаю.
— Хм…
— Ну что, Роман, — игриво потирая ладони, сказала Ева. — Ты мне, наконец, расскажешь, как оказался здесь? Или и дальше будешь с кислой миной глядеть на меня и на то, как я уже минут пять выгребаю эту землю из твоей могилы?!
…Стоит ли рассказывать ей что-либо? И не странно ли это? Впрочем, не странно ли всё происходящее? Если бы она не появилась, то ничего не пришлось бы вспоминать. Я бы и дальше продолжал оставаться наедине с собой, растворяться в безмолвии и спокойствии. А теперь… теперь мне и самому захотелось разложить этот противоестественный и пока что непонятный для меня пазл. Но… зачем? Ведь мне и без этого хорошо.
— Ну? — всё вопрошала Ева, пропиливая меня нетерпеливым взглядом. — Ты, в конце концов, начнёшь уже?
Впрочем, если бы даже и не хотелось, всё равно пришлось бы вспоминать. Девица-то крайне настойчивая. И громкоголосая. Все изначальные планы выветривает моментально.
— Не знаю, с чего начать… — произнёс я. И тоже принялся рыть землю, выбрасывая её из ямы. — Совсем не помню последних событий. Полнейшая темнота в сознании.
— Как можно совсем не помнить? Напрягись хорошенько!
Я ещё раз задумался.
— Увы…
— Что ж, — вздохнула Ева, запястьем убирая со лба прилипшие от пота волосы. — Тогда начни с самого начала. С того, что помнишь.
— С самого детства?
— Если считаешь нужным, то почему бы и нет. Начни с детства.
— Пожалуй, ты права… Но прежде чем начну, я хотел бы задать свой первый вопрос.
— Слушаю. — Она внимательно посмотрела мне в глаза.
— Почему солнце не движется?
Ева выпрямила осанку и, чуть прищурившись, взглянула на небо.
— Если бы оно двигалось, — сказала она, — то тебя бы здесь не было. Застыло оно — застыло время — застыл и ты.
Она выговорила это с такой обыденной интонацией, как будто дважды два вслух посчитала. Затем снова беззаботно села на корточки, сложила обе ладошки лопаткой и погрузила их во влажную почву.
— То есть мы сейчас находимся в неком… режиме паузы? — уточнил я. — Но ведь мы движемся, говорим.
— Это твой второй вопрос?
— Нет, не отвечай! — Я резко замотал головой. — Я должен обдумать это сам. Иначе растрачу все вопросы впустую.
— Хорошее решение, — улыбнулась она.
Какое-то время я сидел молча, прокручивая в голове ответ на первый вопрос. Но вскоре поймал на себе тяжеленный взгляд Евы — ждёт не дождётся, когда начну свой рассказ.
Я откашлялся, смочил языком губы и сделал глубокий-глубокий вдох.
— Итак…
[3]
…Жизнь моя покатилась кубарем в пропасть с самого рождения.
Меня, совсем крошечного малыша, обнаружили на крыльце… нет, не детского дома. Тот, кто меня бросал, был сообразителен — знал, что до трёх лет сироты и отказные малютки попадают в дом ребёнка. Вот туда меня и забросили. Прямо на ступеньках оставили. Прямо сценка из идиотского русского сериала, ей-богу.
Там-то я и провёл самые первые годы своей жизни, после чего, как и полагается, был переведён в обычный детский дом. Вскоре в новом пристанище все откуда-то пронюхали, каким именно образом я оказался забытым и вычеркнутым из чьей-то жизни. Конечно, я слышал, бывали случаи, когда младенцев находили даже в мусорке. Но всё равно, сколько потом не спрашивал у других детей из своего детдома, никто из них не подвергся подобной участи. Только я — подброшенный прямо к дверям учреждения. И правда, дешёвый мелодраматичный сериал, блин.
— Смотрите-ка, птенчик идёт! — часто слышал я ржач, когда стал чуть постарше. — Эй, птенчик-подкидыш! А куда твоя мама-птичка подевалась? Выронила тебя из клюва на крылечко и улетела в тёплые края?
Хотелось врезать. Сломать нос. Выбить зубы. Вырвать нахрен ноздри. Но я знал, что ничто из этого неосуществимо с моей неблистательной комплекцией. Проглатывал. Молча и безропотно. Переваривая горячую и терпкую ненависть в своём желудочном соку.
Чаще всего эти режущие слова принадлежали уроду, называть имя которого даже при упоминании о нём — было бы слишком великодушно по отношению к нему и к тому, что он делал со мной все эти годы. Про синяки, шрамы и переломы рук — ещё ладно: воспитатели могут поверить, что ты просто плохо манёвренный спортсмен. Но когда прилюдно (не при воспитателях, конечно же) на тебя летят оскорбления, и все ребята, словно по приказу, начинают хохотать над тобой, тут уж положение становится действительно чрезвычайным. Бесконечное личное военное положение, если хотите. Бесконечное ожидание угрозы и опасности, каждый день сопровождающееся врастающей в твои клетки каменной напряжённостью. И словно ты один-одинёшенек против всего мира.
Да в принципе — так оно всегда и было.
Когда мне было тринадцать, я сходил в тот самый дом ребёнка, который прибрал меня на заре моего существования. Не знаю, что я хотел там узнать. Вероятно, хоть какую-то крупицу информации о себе самом. Воспитатели встретили меня с пониманием. Они рассказали, что тогда стояла ранняя холодная весна и меня сразу же доставили в больницу на обследование. Там, в одеялах и шали, в которые я был укутан, нашли листок бумаги. На нём было написано одно слово. Моё имя. А поскольку шёл тогда 1991 год, тот самый, когда распался СССР, то после всех этих событий мне в память о былой эпохе, недолго думая, решили дать фамилию Советский.
Означает, меня бросали сознательно, уверенно, раз даже завернули в тряпки и имя дали. Всё, что мне осталось от тех, кто меня вышвырнул из своей жизни, — это абстрактные пять букв русского языка. Единственный подарок на прощание.