— Якуб! — крикнула бабушка, выходя с травами на крыльцо. — Затопи-ка печку. Нет, стой, — и, оставив травы на крыльце, сбежала во двор.
Она принесла из-под навеса охапку сухих березовых дров, сложила посреди двора и запалила костер. А Якуб стоял и удрученно, почти скорбно наблюдал, как бабушка носит дрова и подкладывает в костер. Горячие волны пламени долетали, видать, и до него, но он не двигался с места, только лицо страдальчески морщилось.
В тот момент я увидел над забором несколько мальчишеских голов, а в щелях забора заметное колебание теней: взрослые зеваки тоже наблюдали происходящее во дворе. Теперь, пожалуй, я понимал, отчего так мучился отец.
— Мне надо идти! — сказал он с отчаянием. — Да слушай же, мне надо идти!..
Бабушка разогнулась, лицо ее заливал пот, волосы выбились из-под платка и прилипли к мокрому лбу.
— Ладно, — махнула она, — иди.
Отец пошагал к воротам, и мальчишек словно ветром сдуло, за щелями всклубился шепот, всполошно завздрагивали тени. И вот он ушел, а бабушка, взяв тачку, отправилась на задний двор, я остался один в жаркой котловине двора, обвеваемый горячими волнами от костра. Я глянул за забор — там опять сидели мальчишки.
— Уходите! Что вам надо… уходите!
Я кричал без ярости и зла, с тупою досадой, а бабушка тем временем ввезла во двор камни и, свалив их возле костра, стала умащивать в самое пекло. Потом выкатила огромную бочку из клети и сказала мне:
— Помоги мне, сынок. Носи воду.
И пока я носил воду из колоды в саду и наполнял бочку, она все подвозила камни и умащивала в огне, а потом мы вместе носили воду, и к тому времени, когда бочка наполнилась до краев, «подоспели» камни. Бабушка кочергой стала выкатывать накалившиеся камни, подхватывала их широкой совковой лопатой и опускала в бочку. Над бочкой клубился горячий пар. Затем, побросав в бочку связки трав, бабушка пошла за Апушем.
Вот сходит она с крыльца, неся на руках внука, подходит к бочке и медленно опускает в нее Апуша. Его голова с разинутым ртом, вытаращенными от испуга глазами торчит над краем бочки в клубах пара. Бабушка, уже посмеиваясь, набрасывает на него мешковину, в ее отверстие Апуш просовывает голову, а мешковину бабушка завязывает вокруг бочки. Наконец она присаживается на поленья. Я сажусь рядом, от бабушки пахнет потом, пеплом и травами.
— Он не умрет? — спрашиваю я.
— Нет, — отвечает она просто.
Сперва Апуш смотрел на нас глазами куклы, затем все осмысленнее, веселее: видать, коросты размокали безболезненно, а запах трав, возможно, бодрил его. Когда лицо Апуша, залитое потом, докрасна распаренное, отразило сладостное мучение, бабушка вынула его из бочки и понесла обратно в сени, положила там голого на кошму. Он тут же уснул и проспал до вечера.
Такую процедуру бабушка проделывала три или четыре раза подряд, и коросты сошли на нет, оставив только красноватые пленчатые следы по всему телу, потом и следы исчезли.
А в один прекрасный день появился отец. Апуш спал, раскинувшись на кошме, и он стал над пасынком, долго смотрел на него сурово и скорбно, а оглянувшись, оказался лицом к лицу с дедушкой Хеметом.
— Ну что, — сказал дедушка, — запрягать?
Он потупился и ничего не ответил, но когда дедушка повторил вопрос, энергично качнул головой.
Дедушка запряг лошадь и в одну ездку перевез из барачной комнаты небогатое имущество отца и тети Биби. Итак, опять они жили у дедушки, и опять холодок отчуждения витал между отцом и дедушкой, и можно было подумать, что назревает ссора… Так выглядела мирная передышка перед очередной вспышкой несогласия, неизбежными стычками и разъединением.
Застигнутая внезапным вдохновением, бабушка Дония бросала чисто женские дела и принималась ремонтировать дом.
Построенный лет пятьдесят назад грубо и непритязательно, этот дом из года в год совершенствовал формы, украшался и даже слегка менял содержание. Сразу было видно — его строили небогатые люди — невеликий пятистенник с высоким подызбьем, представляющим собой низкое темное помещение для кур, гусей и овец; но с годами подызбье мало-помалу углублялось и в конце концов превратилось в полуподвальный второй этаж с крохотными веселыми окошками. Окошки, правда, выходили только во двор, а с фасада глянуть — так вроде никакого второго этажа и нет, а просто дом на очень высоком фундаменте. Крыша была шатровая, то есть четырехскатная, покрытая железом. Но это сейчас, а прежде, говорят, крыта была тесом, а если верить молве, соломой. Но я не видел в городке ни одного дома, крытого соломой.