— Шура?..
Соседка, затаив дыхание, на минуту умолкла, а потом опять, не стесняясь, заплакала.
— Что с тобой?
— Всего ждала, а этого…
— Чего этого?
— Романтики вашей! Ладно уж, я не по своей воле тут. А ты?
Я была удивлена: до этой ночи Шура никогда не говорила, что ей не нравится в Усть-Гремучем, и никогда не заикалась о том, что поехала сюда не с охотой.
— Иди ко мне.
— А ну тебя!
Вообще-то она любила понежиться на моем топчане: у меня и у Аллы постели мягче всех, — а теперь…
— Иди, что-то скажу.
Что я обещала сказать ей, сама не знаю, но мне очень хотелось чем-то утешить, успокоить Шуру. Откровенно говоря, и я тоже едва не раскаялась в том, что уехала из Панина. Дожди… Разочарование мое росло с каждым днем, но я пока молчала и писать родным о своем настроении не торопилась: ведь оно у меня меняется частенько… А потом врать, что живу хорошо, не хотела, а правду…
Шура, всхлипывая, перебралась ко мне. Мы обнялись, и я тоже всплакнула. Она шепотом спросила у меня:
— Ну, а ты чего слюни распустила?
— За компанию.
Мы обе тихонько рассмеялись.
— Шур, а почему ты говоришь, что поехала сюда не по своей воле?
— Э-э, Галка, ведь я с выговором.
— С каким?
— По партийной…
Она замолчала. Я слушала ее тяжелые вздохи и тоже молчала, но вдруг Шура заговорила. Заговорила порывисто, с какой-то злобой:
— Ты понимаешь, Галка, трудно мне далось ученье, ой как трудно! Ведь я рано осталась без матери, отец женился на другой и помогать мне не захотел. Работала я машинисткой. Сижу, бывало, стучу, а у самой из головы не выходит — как бы институт окончить. — Шура перевела дыхание, как бы собираясь с силой. — На коленках ползла я от курса к курсу. Вот, думаю, после учения заживу по-людски. Трудно было адски, а институт все-таки окончила, и даже с отличием. А толку… Если б оставили в Ленинграде, другое дело, а то получила выговор по партийной линии, да еще и на Камчатку направили…
— Как так?
— Очень просто. Когда началось распределение выпускников, меня пригласили в партбюро института и стали по-товарищески толковать со мной, чтобы я вызвалась поехать на Камчатку. А я отказалась. Уговаривали, просили. Упряма я, понимаешь, иногда во вред самой себе упрямая. Ну, и вкатили выговор. Пришла в общежитие и залилась слезами. Камчатка… Страх какой! Жизнь и так у меня сложилась аховская, а тут опять… Направление на Камчатку представлялось мне каким-то наказанием, несправедливостью.
Всю ночь проплакала. А наутро помчалась в библиотеку и попросила дать мне все, что есть, о Камчатке. Знала — ехать все равно придется. Дали не очень много, но все-таки я вычитала из книг и брошюрок, что климат Камчатки не хуже ленинградского, осадков меньше, одно смущало — землетрясения. Но я надеялась на то, что меня оставят в Петропавловске, и… поехала.
— А выговор?
— Оставили. Говорят: «Поработаешь — снимут». Вот оно, мое упрямство! В Петропавловске меня не оставили, а послали сюда, в Усть-Гремучий. Знаешь, Галина, от одной только этой косы, на которой живем, становится тошно: кругом вода, голо, тухлой рыбой воняет, дождь, тоска… Додумались же на этой проклятой кошке строить порт, да еще перворазрядный.
С гребня палатки на стол полилась вода. Брызги долетели до нас. Шура горячо задышала мне в лицо:
— Ни за что не останусь, ни за что, уеду! Только и знай переставляй топчан из одного угла в другой. Сухого места не найдешь в палатке. Жизнь!..
Во многом Шура была права. В самом деле, как только взбеленится погода, в нашем ковчеге начинается такой шум, так все скрипит, качается и воет, что с ума сойти можно. Я, между прочим, уже привыкла к этому: когда-то в Панине тоже так начинали жить. Мне от шума и хлопанья брезента становится даже веселей, а вот Шура…
— Вон Алке житье — махнула на все рукой, спит, бесстыжая, с Сашкой, — шепнула мне Шура.
Я подняла голову и увидела Сашку на топчане у Аллы.
— Может, он залез погреться? — сказала я.
Шура зло рассмеялась:
— Погреться! Как бы не так!
— Может, любовь… А у тебя была любовь?
— Была…
— И что же?
— Подружка отбила…
— И ты по-прежнему любишь? Где же он?
— Отстань, Галина, не береди душу, и так тошно…
Мы замолчали и незаметно уснули в обнимку. Окончательно пробудилась я от громкого пения. Недавнее тяжелое чувство как-то отошло, забылось. И Шура не подымает на меня глаз, — наверно, стыдно за ночное малодушие. А ребята у нас все-таки молодцы! Честное слово! Сам черт им не брат. Поют, как в первый день приезда, — и хоть бы что!