Я пошла к Насте и все рассказала ей. Она выслушала меня молча, ни разу не перебив. А когда я кончила, порылась в шкафу, достала оттуда какой-то листок и сказала тихо: «Возьми это письмо и прочти». Я робко взяла листок: писали пионеры той школы, где мы выступали. Это был ответ на вопрос Насти, не находил ли кто-нибудь из ребят альбома с марками. «Альбом мы не нашли, — писали ребята, — но сторожиха наша хотела как-то затопить печь, а в ней оказались обрывки листов с марками. И еще Коля Синцев видел, как ваша пионерка рвала альбом у школы…» Дальше шло довольно точное описание моей одежды. Я прямо окаменела, когда прочла письмо. Я боялась поднять глаза на Настю. А она так же тихо сказала: «Я давно знаю, что это сделала ты, но решила до поры до времени молчать. У человека, что бы он ни сделал, есть невидимый свидетель — его совесть. Вот я и ждала, когда заговорит твоя совесть…»
Шура вдруг встала и помогла подняться мне.
— Пора идти, Галка.
— Да ты уж доскажи до конца!
— Да тут нечего и рассказывать. Просто память мне на всю жизнь. Вот и все. Теперь, что бы я ни делала, знаю: от укоров совести никуда не скроешься. Вообще, запомни, Галка: одна ты никогда и нигде не бываешь — невидимый свидетель, твоя совесть, всегда с тобой…
Мы молча пошли к поселку.
— Вот если б твой свидетель сегодня не дремал, ты не стала бы так выскакивать, — сказала Шура.
— Значит, я неправа?
— В данном случае неправа. Не так нужно выступать в защиту друзей и доказывать свою правоту.
Мы опять замолчали. Немного погодя я спросила:
— Кого же доизбрали в бюро?
— Конечно, Булатова! Только благодаря твоей поддержке он оказался на высоте, иначе бы ему бюро не видать, как своих ушей!
Я и сама чувствовала, что поступила не так, как следовало. Шура же, словно читая мои мысли, продолжала:
— Главное, Галка, научиться держать себя в руках.
Я ничего не ответила — Шура была права. У крыльца нашего барака Шура сказала:
— Что же ты не спрашиваешь о самом главном?.. Ведь нам вкатили по первое число!..
— Говори скорей, чего ты тянешь! — выпалила я, чувствуя что-то недоброе в наигранно веселом тоне Шуры.
— А вот слушай, как записали в протокол: «За моральное разложение и раздоры с семьей объявить члену КПСС Минцу выговор с занесением в учетную карточку».
— А тебе?
— Еще хуже: «Воробьеву, ставшую между Минцем и его семьей, вывести из состава бюро и…» — Голос Шуры дрогнул.
— Ну, ну!..
— «…и рекомендовать ей оставить Минца в покое…»
— Какого же черта ты мне весь вечер заговаривала зубы! Да я сейчас этому Бакланову!.. — взорвалась я. — Идем ко мне, я сейчас же!..
— Вот потому-то я тебе зубы и заговаривала, чтобы ты, прежде чем что-то сделать, как следует подумала, — перебила меня Шура.
Она была спокойной, очень спокойной. Но мне казалось, что это было затишье перед грозой.
— Пошли, Галя, спать. Ночую сегодня у тебя, хорошо? Хочу выспаться по-настоящему.
ГЛАВА XIX
Я не спала всю ночь. Шура же, как только легла на бок, лицом к стене, крепко уснула, ни разу не повернувшись. Утром она встала по обыкновению подтянутая, но немного бледная. За завтраком я спросила:
— Что же ты теперь собираешься делать? Разойдетесь?
— Ни в коем случае. За Евгения буду бороться.
— Но ведь тебе же рекомендовали оставить его?..
— Вот именно «рекомендовали»! Я напишу Лиле, пусть она подаст на развод…
— Лилька не согласится, я знаю ее достаточно.
— А я уверена, что согласится. Я это поняла из нашего последнего разговора. — Шура немного помолчала. — А пока я поживу у тебя, так посоветовал Игорь.
— Неужели ты подчинишься нелепому решению? — возмутилась я. — Но ты же столько раз твердила: «Ни он, ни я друг друга не бросим!» И вот при первом же дуновении ветерка…
Шура, пристально посмотрев на меня, встала из-за стола и подошла к зеркалу. Не торопясь, вытащила шпильки из волос, взяла расческу и только тогда повернулась ко мне. В ее глазах были слезы.
— Я думала, ты поддержишь меня, а ты… Если б ты знала, как мне тяжело! Сердце велит мне быть с Евгением, а разум советует обождать. Что делать, что делать? Если ты не хочешь, чтобы я немножко пожила у тебя, я уйду сейчас же…