Впереди открылось бледными купами тополей и белыми черточками крыш равнинное сельцо с красивым названием Соколята.
И целая связана с ним история.
Кто из людей среднего даже поколения не помнит, как в нашем отечестве в разные времена всплывали на поверхность то одни, то другие прожекты, которые мыслились чуть ли не панацеей от всех бед в сельском хозяйстве, теми рычагами, которые обеспечат наконец-то крутой и решительный перелом? Начиная от достославной памяти торфоперегнойных горшочков или знаменитых «каруселей» на МТФ…
Было время метаний, переориентировок: то был Артинский район мясо-молочного направления, а то вдруг решили его сделать свиноводческим. «Даешь сто тысяч поросят в год!» — такой лозунг выбросило руководство. Не успели получить и половину этого «даешь», как новая команда: поросят — под нож, СТФ переделать на МТФ, нужно молоко!
И тужилась деревня, пытаясь перебежать с одной невзятой горки на другую…
Лиссон же воевал. Он не хотел так вот запросто уничтожить то, что сложилось, чем овладели люди, для чего создана хоть какая-то база.
И случилось это не в те даже годы, когда вынужденно отказывался от свиноводства район, а позже, в близкие совсем уж времена, вообще-то уже более отличавшиеся вдумчивостью руководства.
Когда хозяйство специализировали окончательно, вдруг пришло решительное распоряжение: свиноводство в Соколятах закрыть, свиноферму ликвидировать.
Нажим был силен.
Но что значила для Соколят эта ферма? Сорок пять рабочих, в основном женщины, жены механизаторов, представительницы чуть ли не каждого второго двора — там. В полеводстве дело им будет только летом. Значит, семьи потянутся из деревни, а тенденция такова — если уж уезжать, то не на центральную усадьбу, а в город… Опустеют Соколята, ибо не станет самой здоровой и подвижной силы. А это как раз там, где Югуз, где черноземы, где поля картами лежат и ждут только одного — заботливых рук хлебороба!
Директор не подчинился команде.
Как больно было бы ему видеть падение Соколят! Там, в этом сельце, живет крепкий народ; пусть тамошние мужички и прижимисты, и скопидомы маленько, и погулять по случаю праздника не дураки, но как работают, как хозяйски ведут дело и как, наконец, живут! Достаточно, не называя ничего иного, привести один примерчик: в каждом третьем дворе здесь поблескивает никелем легковой автомобиль, непременно «Жигули». До Сажино отсюда хорошая трактовая дорога, его, лиссоновская, самая первая совхозная стройка, потому что уже тогда народ просил надежно соединить их с миром, в этом видели соколятцы опору и надежду для своего сельца: тогда, мол, уж обязательно выстоим, не снимемся…
Все у каждого трудовое, не праздные у соколятцев руки.
Какие там трактористы, какие шоферы, какие свинарочки!
Не мог, не имел права Николай Михайлович подписать приговор деревне.
Наверху отрезвление не заставило себя ждать. Да и как иначе, если к той поре, а это было начало десятой пятилетки, проблема с мясом стала подниматься на дыбы? Соколятская свининка осталась весомой добавкой в общих поставках мяса совхозом.
И все же именно специализация позволила «Ударнику» окончательно подняться на ноги, твердо встать на своей земле.
Потому что в общем-то специализация — это не какая-то там частность от частности, вроде торфоперегнойного горшочка или кукурузы даже, которая в наших краях так и не оправдала свое предназначение стать чуть ли не единственной кормилицей уральских буренушек, хотя подспорьем в кормовой базе стала; согласитесь: если направление выбрано не только точно, в соответствии с природно-климатическими особенностями хозяйства, но и с прикидкой на заранее подготовленную базу, на опыт людской, уже накопленный, то это уже предпосылка к успеху.
В 1974 году, посоветовавшись с активом, все взвесив, руководство хозяйства отправило в область ходатайство — дать «Ударнику» не просто зерновое, а семеноводческое направление. Бумага, как это иногда случается, оказалась кстати: организовывалось областное объединение семеноводческих совхозов с тяжеловатым, но большого смысла названием — Свердловсксортсемпром.
Нынешнего главного агронома совхоза Николая Панфиловича Манылова Лиссон пригласил к себе девять лет назад. Немолодой выпускник агрофакультета был ему как бы сродни: хоть и выходец из деревни, но работал в городе, был крановщиком, то есть познал нелегкий хлеб рабочего.
Поставил перед ним задачу: с тринадцати-пятнадцати центнеров, которые считались отличным результатом, пойти в урожайности к двадцати. И взять этот предел за пятилетку.
Директор видел сомнения агронома, большие сомнения, но сказал ободряюще:
— Берись, Николай Панфилович. Будем начинать вместе…
Верили в органику: вон ее сколько скапливается у ферм; надежды возлагали и на севообороты: давать под зерновые, предшественниками к ним, бобовые культуры, они обогащают почву азотом. Все пустить в ход, поднять культуру обработки почвы — разве не даст это сдвига? Должно дать.
Но Манылов сделал главную ставку не на органику, а на туки — на суперфосфаты, калийные и натриевые соли, на сложные удобрения…
Уже и до него что-то делалось: к семидесятому году гектару доставалось их уже до сорока кило. Это не поташкинские два килограмма!
Вот он, Манылов, весь: средних лет, лицо простецкое, крестьянское, дубленая кожа — от жары и холода, от солнца и ветра. А в глазах сметка, они проницательны и умны.
Однажды в соседнем районе он выпросил у знакомого агронома вагон нитрофоски, сверх фондов — люди не взяли. Удачей распорядился сам, и щедро: дал под ячмень на одном поле полную норму удобрения, какая требовалась там земле. Вносил туки одновременно с посевом. Но в ночную смену нитрофоску не подвезли, и часть участка не получила того, что было дано всему полю. Директору ничего не сказал: то ли забыл, то ли просто решил умолчать. Когда поле начало колоситься, заехали сюда вместе. Манылов понял свою оплошку, но было уже поздно.
Николай Михайлович спросил:
— Это ты что тут напортачил, агроном? Там ячмень великолепен, и дальше тоже, а в середке какая-то бледная немочь растет.
Манылов повинился, рассказал, как все было.
Директор хмыкнул, однако разноса не устроил, а на той же неделе собрал управляющих, бригадиров — и на то поле, показать людям разительную разницу. С того наглядного урока переменилось у людей отношение к тукам.
Но Николай Михайлович ясно видел: самое трудное еще впереди.
Конечно, знает директор, что кто-то не прочь причислить его к людям властным, которые готовы отмести все, что идет не от них самих. Ну, бывает, что действительно иному специалисту по три раза надо выложить свою идею, и пока он окончательно не убедит директора… Нет, не даст Лиссон согласия на дело, которое еще не прояснилось для него. Стеснение инициативы подчиненных? Но ведь ответственность на нем, на директоре, а жизнь уже научила его отличать истинное от подделки или однодневки. Но уж если все продумано, то директорская помогающая рука будет твердой. И тем тверже, чем трудней дело.
Возвратясь из-под отеческого крыла новых своих опекунов в семеноводческом объединении, «озадачившись» там, Лиссон собрал механизаторов, ибо близилась первая в новой, семенной, ипостаси посевная.
Сделал доклад, поставил общие задачи, как обычно, и назвал цифру предполагаемого урожая:
— А на круг мы должны брать по двадцать пять…
В зале грохнуло. Нет, не ружье, не чей-то громовой кашель — зал взорвался смехом. Минут пять хохотали мужики, упершись в колени широкими и темными от масел и гари механизаторскими ладонями, взглядывая друг на друга, отчего смех окатывал еще больше.
Наблюдая эту вполне понятную ему картину, улыбался и директор.
Двадцать пять центнеров, когда еще в семьдесят третьем, пусть и не совсем благоприятном году едва собрали по десять, а за всю девятую пятилетку — по 12,8 центнера с гектара в среднем, то есть не то что топтались на месте, а на полтора центнера съехали книзу против седьмого пятилетия.