— Никак Голяков появился?
— Появится, ждите, — сердито отозвался Иван, разгибая одеревеневшую спину.
— Это что же, ты, Ваня, съездил? — догадались вдруг доярки. — Гляди, какую кучу навез! Ну, молодчина!
И тут же за шутки:
— Может, бабы, на пенсию нам всем пойти?
— А что такое? Вроде рано еще…
— Так ведь, если разобраться, лишние мы тут.
— Почему это?
— Ванюша за всех справится. Корма привезет. Коров накормит. Да и подоит — за одним уж.
Зло разобрало Ивана:
— А давайте! Скатертью дорожка! Лишние вы тут. Правильно сказали.
Это в свой черед задело за живое доярок.
— Вы смотрите-ка, лишние мы тут! Как это лишние?
— Да так. Пешки пешками. На ваших глазах ферма разваливается, а вы глаза позакрывали. Скотники пьянствуют, а вы терпите. Теряете сотни килограммов молока из-за них, сотни рублей недополучаете, а терпите. Бригадир бездельничает, а вы и это терпите.
— Ишь распетушился, — сказала молчавшая до этого Любовь Лаврова. — Ты перед бригадиром попетушись. Вон она идет. Давай пробуй.
Кайгородов обернулся к входной двери; действительно, по проходу между загонками шла Клавдия Ивановна Исакова; шла порывисто, нервно, видимо, не остались неуслышанными последние Ивановы слова. Кайгородов поначалу растерялся было: не хотелось начинать разговор с бригадиром вот так, как бы из-за спины. Но и не начинать нельзя было. Насмешливо смотрели доярки. Да и накопилось за день предостаточно.
— Вот что, товарищ бригадир, — начал он не по-кайгородовски медленно, подбирая слова. — Я говорил уже утром. Глаза бы не глядели, как тут робите… Доярки опоздали. Вы, кстати, тоже. Скотник, тот вообще не вышел…
— А с вами, Кайгородов, у меня разговор будет коротким, — отчеканила Исакова. — Можете домой идти. Мне сплетников не надо. — Повернулась и пошла.
Иван не понял, что значило — «сплетников». Кому он сплетничал?
Доярки начали расходиться по корпусам. Кайгородов и Лаврова шли вместе — их корпуса были соседними.
— Ты что, шуток не понимаешь? — сказала Лаврова. — Я тебе смешком, а ты понес. Да и про скотника совсем ни к чему. Она же сама попивает с ним.
— Тем более, — глухо отозвался Иван и, помолчав, добавил: — Жаль, дойка начинается. А то бы…
— Что «а то бы»?
— Да так. Ничего… А почему она меня сплетником назвала?
— Так ведь директор тут сегодня был. Не ты ему нажаловался, когда в контору ходил?
— Вон что! — возмутился Иван. — Пока что не жаловался никому, а надо бы. Спасибо, надоумила.
Назавтра в полдень Кайгородов спешил к конторе совхоза. Шел, шумно шурша густо напавшими листьями. Все больше и больше становилось их — листопад набирал силу, раскручивался золотой каруселью.
Еще издали, у низкого крыльца, приметил Кайгородов машину секретаря парторганизации. «На месте», — подумал, но тут дверь конторы открылась, и на крыльцо вышел сам Хворов; «газик», почихав, завелся: пришлось Ивану убыстрить шаг, крикнуть:
— Василий Семеныч! На минутку!
— А-а, развальщик дисциплины! — устало усмехнулся парторг. — Что ж это ты, дня не успел проработать, а на тебя уже докладную Исакова подала? Как так?
«Опередила», — подумал Иван.
— А я тоже с докладной, — сказал он. — Только в устной форме.
— На Исакову докладная-то?
— Да нет, о ферме. Скверные дела. Никудышные. Все там с головы на ноги надо ставить.
Парторг спешил на зерноток, а потому спросил:
— У тебя есть время?
— Часа три.
— Тогда садись в машину.
Когда «газик» набрал скорость, Хворов повернулся с переднего сиденья, облокотился на спинку левой рукой:
— Давай свою докладную. Выкладывай…
За будничными заботами прошла зима. Мороз спал неожиданно. Старики поговаривали, что еще недельки две продержатся холода — за это были все приметы. Но однажды под утро, только разлилась в воздухе матовая серость, потянуло с юга теплынью; в час-другой уличные сугробы потеряли белизну, повлажнели; с крыш заслезились стеклянные сосульки. Сладковцы ждали вечера — думали, подморозит, и покроется слякоть леденистой коркой. Однако южный ветер продолжал гулять над раскисшими дорогами.
Иван шел к ферме. Была она рукой подать от Иванова дома, а тут отдалилась на полчаса ходьбы — пришлось дать большой круг, выбирая сухое место.
За жердевой изгородью он увидел Голякова, сгружавшего силос.
— Ну как, Николаич? Силоса-то много?
Николаич буркнул что-то под нос и продолжал орудовать вилами, не взглянув на Ивана.
Кайгородов знал, что силосу кот наплакал, осталась одна резервная яма, не считая того немногого, что пока не выбрали; знал об этом Иван, но спросил, чтобы не проходить мимо молча: обижался на Кайгородова скотник.
После того как уволили бригадира фермы, Голякова трудно стало узнать. Не пил уже месяца три. Помрачнел, но держался. И работал так, что все диву давались — один обслуживал сто сорок коров, тогда как остальные пять скотников — немногим более двух сотен. «Все деньги загребешь, Николаич», — подсмеивались доярки. «Ничо, — отвечал тот, не глядя на женщин. — Будете работать, как Кайгородов, может, и вам перепадет». Одна отговорка была у Голякова, и, припомнив ее, Иван усмехнулся: стало быть, обижается. А напрасно…
Все шло привычным чередом. Получив долю силоса, Иван разложил его в кормушки — Таблетке и Звездочке, как рекордсменкам, побольше, остальным поменьше, по вчерашним расчетам, и, пока коровы сочно хрустели силосом, начал обмывать теплой водой розовые, с фиолетовыми прожилками, набухшие соски животных. От приятной теплоты коровы переступали ногами; оглядываясь, косили на Ивана добрыми маслянисто-черными глазами, тихо взмыкивали.
Темнело. Пора было зажигать на ферме свет, но лампочки почему-то не загорались. Противоположную сторону корпуса уже застлало так, что чуть белели халаты доярок. В это время в помещение вошел Виталий Петрович Томилов — новый бригадир. Низкорослый, широкий в плечах, он будто выкатился на середину прохода, сказал, чтоб слышали все:
— Электричества нет. Ни у нас, ни в селе.
Ждали долго. Трепетала в красном уголке свечка, с трудом вытесняя за оконные переплеты темень. Наконец, оплавившись до дна блюдца, она пыхнула и погасла. С полчаса посидели во мраке.
— Что ж, по домам, — проговорил Томилов. — Но — просьба. Дадут электричество — бегом сюда. Не дадут — подождем до утра. Засветло — чтоб здесь. И так — в надоях потеряем…
Выходя во двор, Иван Кайгородов слышал встревоженное мычание коров. «Может, взять фонарь да подоить вручную? Нет, не управиться — тридцать восемь коров».
По непролазной грязи Кайгородов добрел до улицы, приметил полузатянувшиеся следы от «Беларуси». Прошел еще несколько шагов. Впереди расплывчато темнел трактор. «Сосед, наверно, седьмой сон досматривает», — сказал Иван себе, и вдруг его осенило. Он припустил по следу, хлюпая жижей.
Сосед действительно спал. Недовольный поздним гостем, откинул крючок, впустил Ивана, зажег лампу.
— Что это тебя носит впотьмах? Случилось что?
Подкручивая фитиль, тракторист слушал кайгородовскую скороговорку, но со сна ничего не понимал.
— Ты повнятнее… Свету нет… Так я, что ли, доить твоих коров буду?
— Да ты что? — рассердился Иван. — Не проснулся еще? Мне движок тракторный нужен. Движок и соединительный шкив. Подгони трактор к ферме и иди себе дрыхни. Понял или нет?
— Ну, знаешь!.. Не был бы ты соседом — двинул бы по шее…
Тракторист поворчал, поворчал, а все-таки оделся, подогнал трактор к ферме — к той стороне, где стоит электродвигатель доильного агрегата, соединил его шкивом с тракторным движком, протянул к стойлам переносной шнур с лампочкой и пошел к кабине, крикнув Ивану:
— А теперь — на пушечный выстрел не подходи!
«Теперь-то не подойду, — подумал Кайгородов. — Спи-дремли!»