Берзин — большевик молодой, не очень опытный. Виду не показывает, однако ясно: растерялся немного.
Пришлось опять звонить в ВРК. Звонили, звонили — гудки, хрипы. Все-таки дозвонились.
— Ждите к вечеру подкрепление, — был ответ.
До вечера еще дожить надо. А от Рябцева ультиматум: сдавайтесь, иначе с лица земли сотрем.
Заговорил бомбомет. Первая бомба пролетела над Кремлем и шлепнулась в Москву-реку. Дозорные видели, как столб воды над рекой поднялся.
Вторая бомба за памятником Александру II грохнулась.
Поднялась пулеметная трескотня, пальба из винтовок. Началось!
Опасность не расслабила, наоборот, подтянула, встряхнула: солдаты выкатили пулеметы против ворот — попробуйте, господа, суньтесь! Патронов столько — в каждого юнкера по пятьсот всадить можно, еще останутся.
Дождались вечера. Ночь спустилась. Темная. Мокрая.
Подкреплений нет. Опять в ВРК позвонили — тихо как на кладбище. Не отвечает.
Из бронекоманды, от солдат, охраняющих Николаевский дворец, поползли слухи: в Петроград Керенский вернулся, в Москве рабочие сдались.
Верь не верь — проверить негде.
Стоят грузовики с оружием, брезентом накрыты, в темноте на сараи похожи. Жмутся к бортам часовые, зябко под дождем, тоскливо от неопределенности.
Видит Ангел, не в духе товарищи. И подбодрить нечем. У самого на душе кошки скребут. Так устроен человек: если радостные ожидания — крылья растут, если горестные — ноги подкашиваются.
В девятьсот пятом, когда выбрал он себе подпольную кличку, товарищи подтрунивали:
— Ну и придумал — Ангел. Смотри, Ангел, подрежет тебе охранка крылышки.
Тогда обошлось, а нынче пришел час подводить черту. Умел жить — умей и умереть человеком.
Под утро похолодало. Дождь со снегом пошел. Ветер усилился. Ляжем здесь костьми, и снегом нас укроет. А их свинцом попотчуем, щедро попотчуем.
Подумал так, и легче стало.
Вдруг видит: Берзин бежит. Задыхается, но бежит в сторону Троицких ворот.
— Стой! — крикнул Ангел. — Что нового?
Остановился Берзин, лица на нем нет.
— Все, — говорит. — Наши сдались. Иду открывать ворота.
— Стой, контра! — закричал Ангел и схватил прапорщика за грудки.
Остановился Берзин, дышит тяжело, глаза как у безумного:
— Сдались, понимаешь? Рябцев пять минут дал. Пустим его без выстрелов — жизнь солдатам дарует. Не пустим — смерть.
— Дарует? — злобно переспросил Ангел.
— Тысяча душ на мне, ты-ся-ча! — заорал Берзин. — Могу я их на смерть обречь? Могу? А он честное слово дал. Слово офицера.
Разжались руки у Ангела.
— Стой! — закричал он опять, но было поздно. Берзин подбегал к Троицким воротам…
Юнкера входили опасливо, с винтовками наперевес. Офицеры шли с пулеметами. Из гаража выкатил броневик.
— С ними, гад, — шевельнул губами Ангел.
Солдат и красногвардейцев построили напротив Троицких ворот.
— Сложить оружие! — скомандовал Берзин.
Кто-то первым бросил винтовку. Со злостью бросил, грохнулась о камни. Другие не бросали, клали осторожно, поближе к себе, может, надеялись, что еще понадобятся.
На солдат пулеметы наведены. И броневик хищно ствол выставил. Оглянулся Ангел: сзади тоже пулеметы… Наклонился, положил револьвер у самых ног, мандат вытащил и, не разгибаясь, в рот.
Бумага комом во рту. Жует — не прожевывается. Измолотил зубами, глотнул — она в горле застряла. Кадык, как челнок, — вверх-вниз, а бумага — ни с места.
Подходят к Берзину офицеры:
— Значит, ты Кремль держал?
— Я.
— Ты должен застрелиться.
— Этого я не сделаю.
Штабс-капитан, с черной повязкой на глазу, тонкий как жердь, рукой хрясть Берзина по лицу. Хрясть второй раз. Сухая у него рука, костлявая.
Прапорщик юшкой умылся. Течет кровь, а он стоит, лицо не утирает. В глаза не смотрит. Потупился. Ждет чего-то, словно к расстрелу приготовился.
Офицеры удалились. Юнкера, подобрав оружие, как по команде, исчезли. Строй солдат сломался, они зашевелились, стали оглядываться.
— Что же теперь нас, а?
Вопрос повис в воздухе.
От Николаевского дворца верховой показался. Подскакал к строю:
— Дисциплину забыли, сволочи! Как стоите? Р-р-равняйсь! Стой и не шевелись! Я вас проучу, негодяи!
Погарцевал на коне, хлестнул вороного плеткой, ускакал.
Дождь прекратился. Ветер отогнал облака. Тесня друг друга, потянулись они кудлатыми стадами на запад, а над Кремлем очистился клок неба. Подумалось: если выглянет солнце — все обойдется. Подержат в строю и отпустят.