Другая курсистка — девушка щепетильная, теряющаяся — у доски так разволновалась, что рука с мелком у нее дрожала. Написав несколько цифр, она остановилась, словно позабыв, что пишет и зачем.
Класс притих, ожидая реакции приват-доцента. Он встал из-за стола:
— Вы чем-то взволнованы?
— Нет, нет, — отозвалась курсистка. Глаза ее налились слезами.
— Садитесь к столу, успокойтесь, — попросил Штернберг и, пододвинув листок бумаги, предложил записать формулу. Она сидела в его кресле, он склонился над ней и тихо, не спеша, задавал вопросы. — Вот видите, — сказал Павел Карлович, — у вас получается. В моем кресле вы чувствуете себя увереннее, чем у доски…
Курсистки привыкли к нему, к его требованиям не отвечать по теме, а раскрывать ее, поняли: в нем уживаются строгость и доброта. Когда он снимал пенсне, они видели следы от зажимов на переносице и близорукие большие голубые глаза, вовсе не строгие…
Нередко ученики, во всяком случае на первых порах, следуют за своими любимыми учителями, подражают им. Своего университетского наставника Федора Александровича Бредихина Павел Карлович ставил очень высоко. Ценил его как большого ученого. И… совершенно не понимал как преподавателя.
Бредихин, видимо, не любил читать лекций. Он часто посматривал на часы и спустя пятнадцать — двадцать минут после звонка не выдерживал: «Птички поют, ручейки текут. Господа, пойдемте-ка домой».
Студенты провожали его гурьбой.
На экзаменах Федор Александрович не выдерживал долгих церемоний:
— Кто знает на пятерку?
Подымалось несколько рук.
— Кто знает на четверку?
Рук подымалось больше.
— Остальным ставлю тройки, — заявлял Бредихин. — Вы, господа, свободны.
Штернберг понимал, что большому ученому простительны маленькие слабости. Но сам придерживался иного правила: ученье не развлеченье…
Лекция подошла к концу. Рассчитана, спланирована она была, как все его лекции, с математической точностью. Перед звонком он оставлял не более пяти минут, чтобы ответить на вопросы. Так было и на этот раз.
— Вопросы есть?
Поднялась Варвара Николаевна Яковлева:
— Я подготовила конспект публичной лекции. Вы могли бы меня проконсультировать?
— Напомните, пожалуйста, вашу тему.
— Падающие звезды. Болиды. Аэролиты. Определение высоты падающих звезд.
Павел Карлович вынул из жилета часы:
— Десять минут вас удовлетворят?
— Думаю, что да.
— Останьтесь после звонка.
Класс опустел. Варвара Николаевна подсела к столу с тонкой тетрадкой. За эти месяцы она ничуть не изменилась: те же темные косы, собранные в пучок, уверенные черные глаза и небольшой прямой нос с чуть приметной горбинкой. На руке, державшей тетрадку, багровели ссадины.
— Я рада, что вы здесь, — сказала Варвара Николаевна.
«Наверное, строила баррикады», — подумал Павел Карлович, продолжая разглядывать ссадины на ее маленькой руке.
— Марат и Васильев-Южин арестованы; Шмита истязают. Аресты продолжаются. С Бутырской тюрьмой есть связь. Как вы? Слежку не замечали?
— Хвост тянется с вокзала.
— Всех «заграничных» щупают. Разнюхали, что мы покупали за рубежом оружие. От явки воздержитесь. В четверг занятия на обсерватории. Я буду. Кстати, нет ли у вас местечка, чтобы перепрятать оружие?
— Подумаю.
— В Московском комитете очень ждут вас.
Он понимающе кивнул и спросил:
— Настроение?
— Готовимся к реваншу.
Она поднялась, едва уловимо кивнула. Если кто-нибудь наблюдал за ними, стоя за дверью, он ничего не увидел бы. Лишь Павел Карлович заметил, как на мгновение потеплели ее глаза, мелькнул в дверях пучок кос, застучали по коридору каблучки.
Он вышел из здания, и улица дохнула в лицо морозом. Штернберг применил хитрость. Пройдя пять-шесть шагов, он резко повернулся и направился обратно, словно что-то забыл на курсах. Как раз в это мгновение из цирюльни напротив выскочил господин с озабоченно-ищущим взглядом, плотный здоровяк, явно ошеломленный тем, что вместо спины своего подопечного увидел его лицо.
Уж очень пристально уставился знакомый незнакомец на приват-доцента, а тот степенно прошел мимо, не удостоив Кукина взглядом, под пенсне холодно смотрели глаза, черная борода опускалась на отвороты пальто.
Павел Карлович плавным жестом остановил санки и, пока Кукин соображал, как быть дальше, исчез за поворотом.