Божиею милостию,
Мы, Николай Вторый,
император и самодержец Всероссийский,
царь польский, великий князь финляндский,
и прочая, и прочая, и прочая…»
В толпе ухмылялись, прыскали. И тут только до сознания Клавдия Ивановича дошел зловредный смысл листовки: на ней была отпечатана кроваво-красная пятерня, а в нижнем углу выделялась приписка: «К сему листу свиты его величества генерал-майор Трепов руку приложил».
Начинающий агент не был изощрен в политике, но слышал россказни о кровавой репутации генерал-майора Трепова, понял, что крамольный листок — подарок судьбы.
Кукин выбрался из толпы и бросился искать парня с рыжими бакенбардами. Он следовал за ним, как тень, был осторожен, как рысь, и неутомим, как вол.
Вечером он принес Евстратию Павловичу донесение с фамилией и адресом злоумышленника, а из зеленоватого дома в Гнездниковском переулке унес червонец.
Клавдий Иванович стал чаще бывать в трактире Егорова. Вороне, изображенной на вывеске и державшей в клюве блин, он подмигивал, как давней знакомой. Расстегаи ел, макая их в жирную юшку, с толком и расстановкой, как и подобает не случайному посетителю, а бывалому завсегдатаю трактира.
Между тем по Москве растеклась великая смута. Рабочие затеяли волынку — забастовали. Остановились заводы. Особенно бесили Кукина служащие электрических и газовых станций. На улицах по вечерам хоть глаз коли — на вершок от собственного носа ничего не видно. А голоштанникам весело: орут «Марсельезу», аж ушам больно. И попам работенки прибавилось. Во всех церквах не смолкали проповеди в защиту царя и отечества.
В Гнездниковском переулке собирались обветренные, суетливые филеры, принося тревожащие вести. Агенты знали: начальник охранки несколько ночей не уходил домой. Шепотом передавалась оброненная им фраза: «Москва — пороховой погреб. Для взрыва достаточно одной искры».
Все чего-то ждали — рокового и значительного. Наконец Евстратий Павлович призвал свое филерское воинство для большого дела.
Шеф не забыл и о скромном существовании Кукина, на долю которого выпало деликатное задание.
Полным ходом шла подготовка к шестому декабря — дню имении государя. Затевались торжественный молебен на Красной площади, монархические манифестации, охота за социалистами, еврейские погромы, избиение интеллигентов.
Клавдию Ивановичу поручалось поднять и привести на демонстрацию Хитров рынок — обитателей ночлежек, налетчиков, карманников, перекупщиков.
— Пусть захватят кистени, — напутствовал Евстратий Павлович, — поразомнутся, позабавятся ребятки, дурь кой у кого вышибут. Но… — шеф поднял руку, — чтоб выглядели благопристойно. Монарха чествуем…
Городовой на Хитровом рынке провел Кукина в чадный, задымленный и шумный трактир «Сибирь», где проматывали краденое и награбленное отпетые выжиги. Сова — так звали главаря за то, что действовал преимущественно ночью, — был польщен просьбой властей и собрал душ пятьдесят «свободных от работы». Компания получилась довольно пестрая, и Клавдий Иванович и Сова чуть поотстали. Агенту не хотелось демонстрировать причастность к этой толпе, то с чрезмерным и небезопасным любопытством «щупавшей» глазами прохожих, то пугливо озиравшейся, будто ее преследовали.
— Попробуем ребяток в деле, — обратился Клавдий Иванович к Сове, указывая на аптеку Циммермана, на дверях которой мелком был начертан крестик. Ночью эти крестики ставили на еврейских квартирах и лавках.
Сова вложил в рот четыре пальца и пронзительно свистнул. Толпа заревела, заулюлюкала, в стеклянную витрину полетел град камней. Зазвенело стекло, внутри заметался кто-то в белом, наверное провизор.
Двое или трое молодцов прыгнули в пролом витрины.
— Фортачи, — объяснил Сова, — пощупают кассу.
До Клавдия Ивановича не сразу дошло, что фортачи — это те, кто пролазят в чужие квартиры через форточки.
По пути встретили студента в форменной шинели, погнались за ним, повалили на тротуар. Студент отбивался, пока не протиснулся к нему с виду щуплый, сутулый, почти горбатый малый. Он вертел на цепи трехфунтовую гирю, раздался хряск проломленного черепа, и толпа, улюлюкая, поплыла дальше.
— Ухайдакал, — сказал Сова, когда миновали недвижимое тело и кровавую лужу на белом снегу.
Опьяненные видом крови и первыми успехами, хитровцы приободрились, зашагали веселее, слились с большой колонной, над которой покачивались портреты государя, трехцветные флаги, хоругви с ликом Христа. Вся эта процессия, набухая и разрастаясь, стекалась к дому генерал-губернатора.