Юрий Чернов
ЗЕМЛЯ И ЗВЕЗДЫ
ПОВЕСТЬ О ПАВЛЕ ШТЕРНБЕРГЕ
Юрий Чернов принадлежит к поколению, встретившему свое совершеннолетие в окопах Великой Отечественной войны.
Первая книга писателя — «Русский солдат» — была напечатана в типографии армейской газеты «Боевая тревога» на фронте. За нею последовали поэтические сборники «Разведчики весны», «Маршевые роты», позднее появились повесть «Последняя победа», рассказы «Отец и сын», «Курган над Иволгой». Ю. Чернов написал ряд книг о трудных буднях современников — «Ночная смена», «Разлуки и встречи», «Разъезд Стофато», «Костры».
В последние годы писатель обратился к исторической теме. Повесть «Верное сердце Фрама» воскрешает драматические страницы жизни полярного исследователя Георгия Седова. Повесть «Любимый цвет — красный» посвящена видному деятелю Советского государства В. П. Ногину и вышла в серии «Пламенные революционеры» в 1970 году.
Стихи и проза Ю. М. Чернова издавались на языках народов СССР и переводились на иностранные языки.
Новая повесть писателя «Земля и звезды» рассказывает о жизни выдающегося русского революционера и астронома П. К. Штернберга.
Тою же твердой рукой, которой поводил он свой большой телескоп, разыскивая на пределах видимого мира далекую туманность, наводил он и какое-нибудь шестидюймовое орудие, нащупывая надвигающегося близкого врага. Такое сочетание мне привелось встретить только в одном человеке, да что-то не приходилось и читать, если не обратиться снова к одному из гигантов человечества, к Микеланджело, тою же рукой изваявшего Давида, Моисея, создавшего чудеса живописи Сикстинской капеллы и наводившего с бастиона в саду Боболи пушки на врага, обложившего Флоренцию.
К. А. Тимирязев
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Красная Пресня
I
Телеграмму о выезде из Берлина Павел Карлович не посылал. Не хотелось никого беспокоить, да и неясно было, что там, в последекабрьской Москве, происходит. По мере приближения к ней нетерпеливое желание все узнать, во всем разобраться возрастало. И тревога — тоже.
Невеселые слова упрямо сверлили сознание: «Иных уж нет, а те далече».
Он поглядел в окно: в полуверсте от железной дороги дремала засыпанная снегом деревушка. Над избами медленно плыли жиденькие дымки. Людей не было видно. Одинокая санная колея терялась в сугробах.
«Иных уж нет, а те далече», — повторил Павел Карлович и подумал, что, может быть, лишь на расстоянии все рисуется в черных красках. Много ли поймешь из сбивчивых, неполных и противоречивых сообщений иностранных газет?
Провести за границей без малого год — дело нешуточное. Сколько воды утекло в Москве-реке? А баррикады, пожары, пушки на Пресне…
Вагон качнуло, громко лязгнули буфера. Сосед Павла Карловича, задремавший после завтрака, открыл глаза. Он сладко причмокнул, затряс головой, прогоняя сон.
— Скучать изволите? — он потянулся, жмурясь от удовольствия. — А я — в объятиях Морфея. Так бесцеремонно. Фу!
Сосед по купе был полный, подвижный, самозабвенно-говорливый мужчина, присяжный поверенный по профессии, лечившийся на немецком курорте в Бадэльстере. Свою неутолимую жажду доказывать, вспоминать, спорить он обрушил на молчаливо-замкнутого Павла Карловича. К счастью, утром, за завтраком, словоохотливый сосед уступил другой своей слабости. Он извлек из саквояжа нарядную картонную коробку со множеством тесных отделений, в каждом из которых стояла плоская бутылочка. Колпачки, заменявшие пробки и легко отвинчивавшиеся, позволили без особых затруднений продегустировать тягуче-густые и ароматные напитки.
Поскольку Павел Карлович от ликера отказался, причем сделал это решительно и категорически твердо, присяжный поверенный дегустировал иностранное зелье сам. Он приговаривал, что чистый ликер не пьет, предпочитает чай с ликером, однако практика наглядно опровергала теорию: пил он ликер с чаем. Скоро дегустатор захмелел.
— Жаль, милостивый государь, — вздохнул присяжный поверенный, — что вы холодны к Бахусу. Совершенно индифферентны. Но это, смею надеяться, вас не оставит равнодушным?
Он полез опять в саквояж и, сверкая накрахмаленными манжетами, поднял над головой белобокую фаянсовую сороку с длинным хвостом.
— «Бадэльстер» в переводе на русский язык — сорочье купанье. Представьте себе, вот этой красавице в центре курорта поставлен памятник…
Адвокат поднял глаза на спутника, чтобы проверить, какое впечатление произвело на него сообщение, а тот безучастно смотрел в окно на снежную равнину, пустынную и унылую.
«Все словно вымерло, — размышлял Павел Карлович, ощущая давящий груз недобрых предчувствий. — Может быть, и меня ждут не дождутся на Брестском вокзале синие мундиры?»
— Вы хандрите, милостивый государь, — сосед коснулся колен Павла Карловича и заглянул ему в глаза. — Хандрите. Но я все-таки доскажу вам все до конца. Да, да, сороке поставлен памятник!
И он поведал старую легенду о больной сороке, которая барахталась в чудодейственном роднике, пила из него воду и исцелила все свои недуги. Пастух, наблюдавший за сорокой, рассказал людям о целебных свойствах источника. Так и возник курорт.
«Если пушки стреляли по Пресне, — подумал Павел Карлович, — то, наверное, наблюдатели размещались в обсерватории. На Пресне вряд ли найдется для наблюдений лучшее место…»
Вагонные тормоза противно заскрипели. Поплыла в окне платформа с медлительно-важным городовым, с шумливыми, горластыми бабами, предлагавшими ряженку и картофельники. На фасаде приземистого здания вокзала, словно взятые с глазированного пряника, шесть букв: «Вязьма».
— Теперь считайте, мы почти дома, — заметил присяжный поверенный.
В вагон садились новые пассажиры. Из коридора доносились разговоры:
— Поклонись Белокаменной.
— Так ты, Екатерина Амвросиевна, все опиши: что сгорело, что в целости. И непременно матушке насчет персидского ковра напиши. Уж очень они беспокоятся.
«О коврах беспокоятся», — отметил про себя Павел Карлович.
— Ковры, ковры, где ваша мягкость, — пропел сосед. — Иные господа не только ковров — головешек от своих домов не найдут. Ре-во-лю-ци-я!
Присяжный поверенный, просматривая, сколько убавилось в плоских бутылочках ликеру, укладывал их в картонную коробку.
— Головешек не найдут, — повторил он. — А я на Остоженке живу. У нас, кажется, обошлось. А вы где квартируете?
— Весь штат обсерватории на Пресне.
— Бог мой! — воскликнул сосед и артистично возвел вверх руки. — Вы поселились в кратере вулкана. Теперь, милостивый государь, мне понятен ваш минор.
— Завидую тем, кому всегда все понятно.
Колючая стрела задела присяжного поверенного, но, привыкший к дискуссионным поединкам, он не подал виду. Лишь отметил: штучка, видно, этот молчаливый астроном. И мужчина недюжинный: высоченный, на голове — львиная грива, глаза такие, словно рентгеном просвечивают. И скрытен, скрытен, ни на какой козе к нему не подъедешь.
— Что ж завидовать, — сосед невинно продолжал разговор. — Профессия у меня такая: запутанное распутывать, неясное прояснять. Земная профессия, хлопотная и гуманная, позволю себе заметить. А вам я, милостивый государь, действительно завидую: сидите в благостной тишине и звезды считаете.
Павел Карлович промолчал, положил на столик пенсне. На переносице остались вмятины от зажимов, и глаза, еще минуту назад пронизывающие, внимательные, оказались беспомощно-близорукими. Это словно подбодрило собеседника, и он, с профессиональной ловкостью ухватившись за хвостик уже от звучавшей, полузабытой фразы, пустился в новые рассуждения: