Белопольский еще в дороге разбередил память всякими примерами и случаями, когда экспедиции подолгу готовились, совершали большие путешествия, чтобы расположиться в удобном для наблюдений месте, а в последний момент небо заволакивали тучи, и все рушилось. Однако никто не полагал, что экспедицию может сорвать враждебность населения. Особенно растревожило обывателей появление иностранных астрономов, их непонятная речь, их непривычный облик. Бельгиец Нистен был одет по-спортивному легко, немец Фогель ходил подчеркнуто важно, в светло-сером костюме в клеточку. На фоне светлого костюма несколько неожиданным казался теплый темно-бордовый шарф, затейливо повязанный на шее берлинца. Увешанный объективами, Фогель, если ему приходило в голову кого-либо заснять, бесцеремонно наводил на встречных аппарат. Люди шарахались в стороны.
— Чего зеньки повылупляли, чего ждем?! — кипятился невысокий старичок с фанатически горящими глазами. — Трубы на бога нацелили, а он сметет нас, как пыль, в тартарары низвергнет!
— Мало, что ли, в России земли? Зачем к нам привалили?
— Детей не жалеють, антихристы! Гнать их!
Павел Карлович старался не смотреть на толпу. Знал: взгляды возбуждают, они — как хворост в огонь. Если и вскидывал глаза, то мельком и вроде бы на прибор смотрел: вот женщина в сером платке, и лицо кажется серым, усталым, на руках ребенок; вот старичок, пробившийся к штакетнику, озлобленный, лоб наморщенный, волосы спутаны. Вся разноликая толпа в брожении. Люди, много людей. Оставили свой кров, домашние дела, поднятые суеверным страхом. Как-то раньше, в круговороте научных забот, не замечал никого: университет, обсерватория. А как рядом живут, чем живут люди, не задумывался. И чему удивился? Темноте? Дикости? Юрьевец — городишко глухой, кондовый. Разве в Москве не так же? В обсерватории старший дворник Соколов, который у Бредихина колесо крутит, когда надо люк в куполе раздвинуть, тоже телескопа боится. Федор Александрович предложил как-то Соколову на звезды посмотреть. Тот опасливо замотал головой:
— Чего мне смотреть в трубу? Это не наше дело. Звезду небесную господь устроил, значит, нам не для чего соваться, греха на душу набирать. Нет уж, увольте, смотреть не буду.
Да что Соколов! В Знаменском Павел Карлович прогуливался с Верочкой по яблоневому саду. На горизонте огненная точка прочертила небо и растворилась в темноте.
— Ой, — вскрикнула Верочка, — видели? Звезда упала. Война будет!..
В ночь на седьмое августа 1887 года Юрьевец почти не спал. В окнах мерцал свет, обыватели отбивали поклоны, просили всевышнего не карать их, смилостивиться.
Ученые тоже нервничали. Правда, отношение господне их не занимало, тревожили облака, тревожила неизвестность. Мало ли существовало случайностей, способных перечеркнуть долгие недели подготовительной работы? Заест, допустим, кассетная крышка, и съемка солнечной короны окажется под угрозой. Ведь полное затмение продлится всего две с половиной минуты!
Тяжелый удар обрушился на Фогеля. Вечером, накануне затмения, он отправился во двор, в домашнюю баньку, оборудованную под лабораторию. Там сушились свежеприготовленные пластинки. Потолок бани был земляной. При хлопанье дверью земля осыпалась на желатин пластинок. Они словно покрылись бородавками.
Подчеркнуто важный Фогель так сник, что даже изменил своей аккуратности и забыл повязать на худой и жилистой шее темно-бордовый шарф. В лагерь астрономов он пришел подавленный, отрешенный, безучастный: мол, чего ждать от затмения? Все кончено…
Клочок земли, где маячили трубы, оцепили солдаты. Из города, из окрестных деревень стекались жители — с детьми, с дремучими старцами, мрачные, придавленные.
Гонимые ветром, неслись облака. Бледное пятно солнца, выныривая из ватной пелены, словно бежало по небу, старалось догнать облака.
Теперь для Павла Карловича вокруг ничего не существовало — только бы не ослабевал северный ветер, только очистил бы небо! Уже метроном отсчитывал секунды. Уже расчехленные телескопы уставились туда, где пряталось солнце.
Огромная толпа, опоясавшая живым кольцом штакетник, обморочно притихла, замерла в фоновом ожидании. Солнце выглянуло в просвет, брызнуло слепящими лучами и снова окуталось облаками. Оно показалось минуты через две: верхний край диска словно срезали острым ножом.
— Господи, началось! — вырвалось из толпы. — Началось!
Темнело. На золотой солнечный шар наплывал черный диск. Над землей, как холодный вздох, пробежал ветер. Сквозная просвечивающаяся сумеречность опускалась все ниже, размывая краски, сгущаясь.
Наконец солнце исчезло, стало темно, по спинам прошел озноб. Лишь удары метронома будто отталкивали что-то надвигающееся и страшное.
Когда выглянула светящаяся корона солнца, когда дрогнул, отступая, серый мрак, толпа облегченно качнулась, зашевелилась:
— Господи, помиловал!
Павел Карлович опустил веки, давая глазам отдых, открыл их, встретился взглядом с Белопольским.
— Снимков пять-шесть получим? — спросил Аристарх Аполлонович.
— Получим, — кивнул Штернберг, вспоминая просветы в облаках, которыми он воспользовался.
— Ну и слава богу, — сказал Белопольский. На лбу его поблескивали бисеринки пота.
Люди, стянувшиеся к лагерю астрономов со всей округи, негромко переговариваясь, расходились. Они ждали чего-то большего, страшного и теперь испытывали разочарование.
Городовые продолжали топтаться у штакетника, лениво позевывали. Команды уходить не было.
«Любитель небесной науки» Сергей Сергеевич Войков пригласил астрономов к себе на завтрак. Ели картошку в мундире, которую хозяин называл «барыней» — такая она была крупная, круглая, настоящая барыня. Соленые грузди похрустывали на зубах.
В деревянном домике с низким потолком было тесно и темновато. На стене барометр, овальный портрет Коперника; на этажерке закопченные стекла — видно, Сергей Сергеевич заготовил их больше, чем оказалось дерзнувших наблюдать затмение.
Войков подливал гостям чай, все говорил, говорил о солнце, о страхе обывателей перед силами природы, восторгался фотогелиографом, помянул господина Короленко, известного литератора, который приехал в Юрьевец, пожаловал на телеграф и вручил ему, Войкову, телеграмму для передачи в «Русские ведомости»: «Очерк будет». Сергей Сергеевич даже вступил в разговор с господином Короленко, спросил, понравилось ли ему на затмении.
Литератор на вопрос не ответил, приподнял на прощанье шляпу и прочитал стихи с непонятным и тайным смыслом:
И удалился…
Павел Карлович слушал и почти не слышал, он оживился лишь тогда, когда Войков привел своих детей — близнят Костю и Софью. Софьюшка была кругла, как яблоко, волосы — чистый лен. Костя от нее мало отличался: тоже кругленький, тоже белобрысый.
— Сам в ученье не преуспел, а для них соберу деньжат, пошлю на астрономов учиться. Возьмете? — спрашивал Сергей Сергеевич.
— Присылайте, если затмения не боятся — пошутил Павел Карлович, посадив Софью на одно колено, а Костю — на другое.
Уже на пароходе, засыпая под плеск воды, Штернберг силился вспомнить, о чем его спрашивали перед уходом дети, но вспомнить ничего не мог: в ушах стоял стук метронома и крики толпы, напиравшей на штакетник.
Павла Карловича, вернувшегося из Юрьевца в Москву, ждал сюрприз: ему, «оставленному при университете для приготовления к профессорскому званию», выделили комнату в обсерватории. В Кривоколенном он увязал тяжелую стопку книг, уложил в небольшой чемодан вещи. Хозяйка повздыхала: жилец был смирный, спокойный и платил аккуратно.
Штернберг спустился по лестнице и там, где она сворачивала в подвал, задержался: зайти или не заходить?
В подвале жила семья рабочего. Ни имени-отчества, ни фамилии его Павел Карлович не знал и вообще с соседями знаком не был. Бывало, встретится в коридоре или во дворе, кивнет и идет своей дорогой.