Варю увели чердаками. В каком-то полутемном дворе с трудом отбились от дворника. И опять пробирались переулками…
Она тряхнула головой, словно хотела отогнать тревожные мысли. За спиной зацокали копыта. В зеркальной витрине, отражавшей лица прохожих, показалась веселая лошадиная морда. Лошадка приближалась, задорно потряхивая мохнатой гривой.
Варя села в экипаж. Высокие колеса монотонно забарабанили по булыжной мостовой. Мелькнули песцы, чучело бурого медведя и пушистохвостая белка, цепко державшая коричневую шишку.
Заметив крайнее Варино переутомление, Павел Карлович предложил ей: «Если не возражаете, давайте в воскресенье уйдем на природу, уйдем от шума городского. Вам надо отдохнуть». — «Надо», — согласилась она.
И вот оно, воскресенье, залитое солнцем, с вызывающе ярким свечением снега, который, не в пример городу, осел, но не сошел, оберегаемый морозными утренниками. Позади Воробьевы горы, позади последняя зеленая дача, обнесенная дощатым забором, с нагромождением нелепых пристроек, с табличкой на калитке: «Осторожно — злая собака!»
Лес вплотную подступил к проселку.
«Я опередила его», — печально подумала Варя. И тотчас же, словно получив от нее сигнал, раздвинув ельник, выглянул Павел Карлович. Он специально пришел пораньше, побродил по Воробьевым горам, посетовал, что не захватил подзорную трубу. Но и без трубы порадовался обзору: вокзалы, как на ладони, дороги просматриваются.
После Декабрьского восстания Штернберг поневоле воспринимал любую местность как возможное поле боя…
— Варенька, давайте сразу углубимся в чащу, — предложил он. — В этом лесу не водятся ни филеры, ни провокаторы. А зайцы пусть бегают, лисицы пусть хитрят! Знаете, я брожу здесь минут тридцать, и мною овладело языческое преклонение перед землей, солнцем, ветром, лесом. Хотите, я поговорю с ними?
И, не дожидаясь согласия, он сложил рупором широкие ладони и прокричал:
— О-го-го-го-го-о-о-о!
— О-о-о-о, — отозвалось эхо, далеко и могуче, и, цепляясь за коряги и ветки, затухая, покатилось по весенним перелескам.
На высоких макушках деревьев под дневными лучами солнца оттаивала наледь, большие капли и хрупкие ледышки падали в снег. Под деревьями он был будто в оспе — весь иссечен мелкими дырочками.
На полянах часто встречались следы зайцев, порою следов было так много, что поляна казалась утоптанной. Богатырские сосны, опустив ветви-крылья, образовывали зеленые шатры.
— Чем не шалаш? — Павел Карлович указал на разлапистую сосну, игольчатая крона которой надежно могла укрыть от дождя и снега. А Варя, заметив разбросанные под сосной шишки, подумала: «До чего похожи на рассыпанные патроны».
Вслух подтвердила:
— Да, настоящий шатер.
Вошли в березовую рощу. От обилия белостволья рябило в глазах. Березки сбрасывали скрученные витки старой кожицы. Белизна их была ослепительна, даже снег не мог конкурировать с ними.
Варя прильнула к стволу, прислушиваясь, не гудит ли в его жилах будоражащий сок.
Свернули к проселочной дороге, на которой стояли розвальни. На соломе сидели мужик в потрескавшемся древнем полушубке и солдат с костылями, в мятой шинели.
Поздоровались, спросили, куда путь держат.
— В Брёхово, — не очень охотно ответил мужик.
— А земляк из Маньчжурии?
— Японцам ногу оставил.
Мужик отвечал отрывисто, через силу, смотрел исподлобья, недружелюбно. Солдат здоровой ногой касался земли, культю положил на солому. Видно, растревожил свежую рану в дороге.
Штернберг и Варя пять свернули в лес. Встреча с крестьянами напомнила ему недавнюю сценку, разыгравшуюся дома…
Отчужденность между ним и Верой росла. За столом при детях они обменивались двумя-тремя малозначащими словами. Поэтому он удивился, когда Вера постучалась в кабинет, приблизилась к столу и остановилась, упрямо сжав губы, что обычно обнаруживало внутреннее возбуждение.
— Вот, читай! — протянула она листок. Пальцы ее чуть заметно вздрагивали.
Это было письмо от Леонида Васильевича Картавцева. Резко склоненные буквы и сильный нажим пера выдавали нервозность. Без привычных вступлений и расспросов он сообщал, что крестьяне сожгли две соседние усадьбы и, хотя он, Картавцев, не сидит сложа руки, все может случиться.
Павел Карлович, не произнеся ни слова, возвратил Вере письмо.
— Почему ты молчишь? — закричала она. — Может быть, ты заодно с разбойниками?
— Успокойся, не горячись, — он встал. — Разберись, кто разбойники, кто ограбленные. Если крестьяне жгут усадьбы, значит, стало невмочь…
Варины сапожки с чуть заостренным носком оставляли изящный след. Рядом, проваливаясь в вязком снегу, ложились отпечатки его башмаков. Шли молча, погрузившись в раздумья.
— Приняли нас за бар. Волками смотрят, — сказал наконец Штернберг.
Она тоже думала о мужике и солдате, которые, наверное, еще провожали их взглядами: как они поведут себя, если снова разгорится…
Привал устроили на опушке, уселись на березе, опрокинутой буреломом.
— Вы о духовной пище не позаботились? — спросила Варя. — А я позаботилась.
Она вынула из плетеной сумочки небольшой томик и протянула Штернбергу.
— О-о, — удивился он. — «Полное собрание речей императора Николая II». Где вы добыли?
— Доступно для каждого истинного патриота, — ответила Варя. — Цена пятнадцать копеек.
— Так, так, — заинтересовался Павел Карлович. — Книгоиздательство «Друг народа», Санкт-Петербург. Хорошо придумано, прекрасно.
— А у вас портрет светлейшего монарха есть?
— Каюсь, не обзавелся.
— А я обзавелась. В случае обыска меня защитит сам государь, — улыбнулась Варя.
Она погрузила руку в сумочку и вынула плотную картонную открытку, на которой государь был в форме солдата, в начищенных сапогах, с широкой скаткой, патронной сумкой на ремне. Винтовку с примкнутым штыком держала изнеженная рука со странно оттопыренными пальцами.
В облике государя все было ординарно: глубокие залысины на лбу, бородка, усы, тусклые, неодухотворенные, словно из матового стекла, глаза. Выделялись и запоминались черные, высокие, старательно начищенные сапоги.
— Мне эта карточка знакома.
— Не сомневаюсь, — согласилась Варя. — Она долго висела в одной из комнат на курсах. После Мукденского конфуза, когда треть русской армии погибла, курсистки карточку сняли. А я вот ее сохранила. Венценосцы всегда правы, войны проигрывают солдаты, ну, на худой конец, генералы.
— Что же, храните, авось пригодится. Все равно мне повезло больше: я, можно сказать, видел живого государя.
Варя недоверчиво посмотрела на Павла Карловича.
— Представьте себе.
Он действительно видел живого государя. В 1896 году, перед днем коронования Николая II, в обсерваторию из университетской канцелярии пришла бумага на имя Цераского. Она уведомляла, что директору и всем подведомственным ему лицам надлежит принять участие во встрече его императорского величества и достойным образом выразить свои верноподданнические чувства.
Стараниями властей на улицы Москвы народу было скликано великое множество. Толпы набухали, как вода в половодье, и дабы «чего-нибудь не вышло такого», горожан оттеснили от проезжей дороги двумя линиями солдат и двумя шеренгами истинных патриотов.
Когда грянули фанфары, когда по Белокаменной прокатился звон колоколов, толпа пришла в движение. Пришли в движение и солдаты, оттесняя горожан к стенам домов. Тщедушного Цераского прижали к плитам особняка. Штернбергу отдавили ноги. И все же благодаря высокому росту он разглядел не только всадников в синих мундирах, покачивавшихся на конях, но и торжественный кортеж, и самого монарха…
— В данном случае, — Варя кивнула на книгу, — лучше один раз прочесть, чем пять раз увидеть.
— Пожалуй, — согласился он.
— Начинайте!
Павел Карлович, сохраняя подчеркнутую серьезность, поблескивая стеклами пенсне, начал: