В одну минуту умер я для них. Был — и не стало. Вычеркнули. Преображенского на улице встретил, так тот на меня, как на дерево, глянул, брезгливо тряхнул рыжими патлами, мимо прошел…
Я утешал себя: мол, неважно, кем слывешь; важно, чем живешь. А на душе все-таки паскудно было.
Настал час и с братьями Бландовыми ссориться. Собрал я сепаратор, начали испытывать — ни к черту не годится. Там течет, здесь заклинивает. Детали с заводов поступили, деньги вложены. Одних металлических оболочек три тысячи — гора!
«Молочные» братья сразу клыки показали. Они хоть и «молочные», но на травоядных телят не похожи: купцы есть купцы, за свою копейку душу вытрясут. Я упираюсь: для вас старался, неудача, по чертежу все сходится, не виноват.
— За неудачу и плати, — напирали Бландовы, — или засудим. Так не отпустим!
В конце концов сговорились: выкуплю все как металлолом. По десять копеек за цилиндр получилось. Триста рублей на бочку. А у нас — три тысячи бомб.
С вестью этой я к Павлу Карловичу как на крыльях понесся. Выслушал он, захохотал. Никогда не видел я его таким: плечи подпрыгивают, борода трясется, шнурок от пенсне качается. Высмеялся, говорит:
— Наставили вы рога коровьим братцам. А у меня, знаете, кой-какие мыслишки родились. Пока сырые, черновик, конечно. Пойдемте к столу…
XIX
Ночью Павел Карлович владычествовал в своей башне единолично. Это была его держава.
Цераский, едва наступало зимнее ненастье, чувствовал себя хуже, кашель душил его.
— В этой ледяной башне в студеную пору — только с вашим здоровьем, — говорил он Штернбергу с завистью, и в глазах его появлялась тоска. — А я сдаю, батенька. Начинает смеркаться, тянет, как курицу на насест, в постель. Лягу, а сна нет, лежу с открытыми глазами. Читал я: в каком-то племени стариков, чтобы не мучились, убивали. Ловко придумали!
За его невеселой шуткой стояли горестные раздумья о физической немощи. Еще в декабре 1905 года Цераский подымался в башню, раздвигал купол, наблюдая за обстрелом Пресни. А теперь винтовая лестница для него чрезмерно крута. И лекций в университете он читает все меньше и меньше. Передает свои часы коллегам.
— Эх, — вздыхал Витольд Карлович, — хоть вы не застудитесь!
Сергей Николаевич Блажко тоже знал о ночных бдениях Штернберга.
— И когда вы спите? Я читал у Брема, что даже слоны спят.
Блажко подергивал плечами, разводил в стороны руки и удивленно причмокивал губами.
— В наши с вами годы о сне еще не пекутся, — отвечал Штернберг в тон Сергею Николаевичу, который был немного моложе. — К тому же я не забыл афоризм Федора Александровича Бредихина: ночью властвуют астрономы и контрабандисты.
— Слышал, слышал этот афоризм. Заметьте. — Блажко поднял указательный палец. — Бредихин проводил некоторые различия между астрономами и контрабандистами. Астроном владычествует в ясные ночи, контрабандист любит ненастье.
— Во мне счастливо уживаются обе ипостаси, — отвечал Павел Карлович.
В башне холод был немилосердный. И хотя Штернберг обзавелся бурками и овчинным тулупом, в каких ходят ночные сторожа, стынь проникала и сквозь них. Приходилось отлучаться домой, разогреваться горячим чаем. В тепле быстро размаривало, хотелось спать — потребность в сне накапливалась неделями, но он стойко перебарывал эту слабость и уходил в башню.
Холод будоражил и разгонял сонливость. На рабочем столе скопились фотографии двойных звезд. Сколько необработанного материала!
В последние месяцы вопреки тому, что дела по подготовке к вооруженному восстанию отнимали все больше времени у астрономии, печать и официальные организации, словно сговорившись, подчеркивали заслуги Павла Карловича. В «Известиях русского астрономического общества» появилась рецензия на магистерскую диссертацию «Широта Московской обсерватории в связи с движением полюсов»:
«Так как этот труд дает нам полную картину состояния вопроса об изменениях широт, то ни один из будущих исследователей этого вопроса, конечно, не обойдется без того, чтобы подробно не познакомиться с книгой П. К. Штернберга…»
Он знал, что среднее значение широты Москвы, определенное им, вошло во все справочники. Совет Русского астрономического общества присудил ему премию. Никто, разумеется, не догадывался, что вся премия ушла на закупку у братьев Бландовых виноградовских сепараторов. А резонанс, который получили работы минувших лет, он воспринимал как укор: да, да, кое-что сделано, но теперь я работаю в полсилы…
Двойные звезды — эти пары звезд, близкие одна к другой в пространстве, обращающиеся вокруг общего их центра тяжести, давно привлекали астрономов. Вильям Гершель посвятил наблюдениям за ними четверть века. Пулковский астроном Струве составил каталог из трех тысяч ста десяти открытых им двойных звезд. И только он, Штернберг, исследуя двойные звезды, применил фотографию. Преимущества этого метода бесспорны. Уже опубликованы результаты измерений фотографий Гаммы Девы, Альфы Близнецов…
На чехле, натянутом на рефрактор, серебрились паутинки изморози. Руки стыли быстрее прежнего. К ночи температура на дворе поползла вниз, и в башне это не замедлило сказаться.
Растирая руки, Павел Карлович с сожалением посмотрел на рабочий стол, где он разложил фотографии, вспомнил, как празднично светятся эти двойные звезды — белые, синие, красные, решил:
— Звезды подождут…
Он сбросил с рефрактора жесткий, задубевший от холода чехол, достал из трубы большой сверток и расстелил на полу план Москвы. По белому полю расползались линии дорог, дома, кварталы и улицы пестрели пометками, цифрами, условными знаками.
Приходилось торопиться. Хотя работа разведчиков не закончена, однако главные узлы города удалось изучить: проходимость дворов, подступы к воинским частям и полицейским участкам, коммуникации связи, вокзалы. Предстояло нанести это на единый план, сфотографировать и размноженные фотографии припрятать в надежных местах. Ждать конца работ было рискованно: вдруг провал?
Правда, пока дела шли без помех, если не считать внезапного появления Алексея Степановича Ведерникова. Штернберг с трудом узнал его: Ведерников сбрил бороду и усы, привычную косоворотку заменила сорочка с бантом бабочкой, вместо яловых сапог — ботинки.
Алексей Степанович заехал предупредить: он покидает Москву, бутырская боевая дружина арестована. Просил проявить осторожность, хотя выделенные им для нивелир-теодолитных съемок рабочие с дружиной никаких связей не имели.
На сей раз, кажется, все обошлось благополучно. Но Павел Карлович твердо решил сведения разведки свести на единый план: «Пока журавль в небе, синицу — в руки!»
Грубые и толстые рукава тулупа мешали писать. Пальцы плохо повиновались. Бисерно-мелкие печатные буквы не были столь безупречно ровны, как обычно. Штернберг поднес пальцы к губам и задышал на них горячо и часто, пытаясь немного отогреть. Шевельнулась мысль: эх, закончу-ка я сегодня пораньше, уйду домой, в тепло, и просплю часов пять кряду, всласть, беспробудно!
И вдруг на винтовой лестнице, ведущей в башню, послышались шаги.
Сбросив тулуп, с поспешностью свернул он листы плана. Тяжелый сверток скользнул и исчез в трубе рефрактора. Когда раздался нетребовательный стук, Штернберг был уже опять в тулупе. Его обычное самообладание подавило внутреннюю напряженность.
— Кого несет в эту рань? — крикнул Павел Карлович. — Еще черт в кулачки не бил!
Оглянулся — на полу ничего не забыто, на столе — фотографии двойных звезд, странички с записями. Он щелкнул ключом, отворяя дверь.
Перед ним стояла Варя. Она не шевельнулась. Ее глаза как бы спрашивали: «Все в порядке? Можно войти?»
«Да», — прочитала она в его взгляде и шагнула из темноты лестницы на метлахские плитки башни.
Варя замерзла. Она с усилием стянула рукавицы и попыталась подвигать пальцами. Пальцы не гнулись. Он положил их в свою большую ладонь и с суровой осторожностью принялся растирать одеревянело стылые руки.