Когда за Добрыниным захлопнулась дверь, Алексей Ведерников обратился к Павлу Карловичу:
— Ну чо, послушаем Апакова.
Ведерников не изменял своей старой сибирской привычке и вместо «что» говорил «чо».
Предложение Апакова было заманчиво и просто. На перекрестках и центральных улицах стояли трамвайные будки с телефонами. Если посадить в них своих людей, а трамвайщики все, как один, идут за большевиками, то можно по телефону передавать сведения о передвижении юнкеров и офицерья.
— Дело говоришь, — похвалил насупленного трамвайщика Ведерников, пососал свою трубку, предложил: — Табачку хочешь?
Апаков молча вынул из куртки номер «Социал-демократа», оторвал краешек возле заголовка, чтобы не пострадал текст, и, получив щепоть табаку, свернул цигарку.
Павел Карлович зелеными кружочками обозначил на плане Москвы трамвайные будки:
— Завтра же испытаем!
В комнате они остались вдвоем: Ведерников и Штернберг. Алексей Степанович внешне почти не изменился — Павел Карлович хорошо помнил его по встречам в 1906 году, когда велась съемка улиц Москвы. За эти годы Ведерников испил до дна чашу испытаний: перенес шесть лет каторги в Ярославском централе, изведал все, вплоть до порки. Оттуда попал в ссылку, а енисейская ссылка оказалась не намного слаще каторги. Неразговорчивый Алексей Степанович отозвался о ней кратко: «Решеток на окнах нет, а так хрен редьки не слаще».
Павел Карлович втайне любовался Ведерниковым: столько изведал, а посмотришь: моложавое лицо, гладкие черные волосы откинуты назад, клинышек бородки без единого седого волоска. Крепок как сибирский кедрач. И невозмутимо спокоен. Он относился к породе тех медлительных, внешне невозмутимых людей, которые раскрываются лишь в минуту опасности. От кого-то из товарищей Штернберг слышал историю, связанную с событиями в Томске, где Ведерникова застала революция 1905 года.
Семнадцатого октября, после объявления царского манифеста, рабочие Томска собрались в здании управления железной дороги на митинг. Черносотенцы окружили дом, облили керосином и подожгли. Всех, кто выбегал, расстреливали из винтовок и револьверов. В дыму горящего дома заметались обреченные люди.
Жертв оказалось много — обожженных, изувеченных, убитых. Погибли бы, пожалуй, все до единого, изжарились бы на адском костре, если б не Ведерников. Стреляя на ходу, он повел горстку дружинников на черносотенцев. Двое или трое соратников Алексея Степановича упали под пулями, сам он тоже был ранен, но не остановился и не выпустил из рук револьвера. Черносотенцы разбежались…
Сегодня стало известно, что полковник Рябцев стягивает юнкеров к Манежу, к городской думе. Ведерников будто бы и не среагировал на сообщение. Но через несколько минут, дописав какую-то бумагу, он встал и начал набивать трубку.
— Схожу к самокатчикам, — сказал он. — Пусть разберутся, чо там в Манеже, чо Рябцев затеял?
Перед уходом Алексей Степанович всегда закуривал «по новой». Были у него на сей счет обоснованные доводы: курящему человеку живется лучше, дым заглушает голод. Пососешь трубку — и вроде бы позавтракал.
— Вы идите, — кивнул Павел Карлович. — Я еще посижу.
Он привык работать по ночам. Его могучий организм выдерживал перегрузки. Только где-то глубоко внутри посасывало от голода, то приглушаясь, то, как сегодня, требовательно и остро.
С кормежкой в Москве положение ухудшилось. Сначала выдавали три четверти фунта хлеба, потом перешли на полфунта.
Он пошарил в ящике стола в смутной надежде что-нибудь найти. Иногда ему удавалось отложить от вечерней пайки ломтик, чтобы в долгие ночные часы заморить червячка. На сей раз он обнаружил небольшой сверток. В свертке оказалась холодная круглая картофелина, невыносимо аппетитно пахнущая, и маленький сыроватый брусок черного хлеба.
В первое мгновение Павел Карлович обрадовался, однако через минуту нахмурился. За последние недели Варя сильно сдала: лицо заострилось, глаза запали, спит мало, недоедает, еще его подкармливает.
Утром, снаряжая их на работу, Варина мама, Анна Ивановна, дала им по свертку. Ему четыре картофелины, ей — три. А теперь Варя одну из трех выкроила для него.
«Возьму и отнесу ей!» — было первое, что пришло в голову Павлу Карловичу. Но тут же он вспомнил, чем закончился подобный «поход» на прошлой неделе. Варя посмотрела на него с горькой укоризной:
— Принесла — значит, могу, значит, надо.
В голосе ее звучала просьба — ешь, мол, ну что тебе, такому большому, эти крохи; звучала и другая нотка — «значит, надо», и тут уж — свойственная Варе твердость.
Штернберг посолил картофелину, посмотрел на нее и опять отложил в сверток, из которого вынул. Комковатый хлеб разжевал не спеша, чтоб продлить удовольствие. Крошки словно растаяли, голод стал ощутимее.
Он встал из-за стола и, с шумом отодвинув стул, как бы отодвинул и все посторонние заботы и мысли. От голода было одно проверенное средство — работа. Собственно, дожевывая сыроватый комок хлеба, он не переставал думать о скоплении юнкеров в Манеже и об «утечке» оружия в полках и бригадах, открыто поддерживающих большевиков. Пока солдаты митинговали против отправки на фронт — «На убой не пойдем!», пока провозглашали лозунги — «Война войне!», «Вся власть Советам!», офицеры скрытно, тайком, вывезли пулеметы, огнеметы, винтовочные патроны в военные училища. Даже в мастерских тяжелой артиллерии «исчезли» панорамы от орудий, замки и снаряды.
Штернберг подошел к карте. Она пестрела красными флажками — так помечались революционно настроенные войска. Части противника, главным образом военные училища и школы прапорщиков, обозначенные черными крестиками, буквально тонули в алеющем море.
Центр Москвы плотным кольцом стягивали рабочие окраины. Широким клином, подступая к стенам Кремля, врезалось в сердцевину города пролетарское Замоскворечье. Красная гвардия уже насчитывала около десяти тысяч бойцов. Рабочие были готовы удвоить, утроить, может быть, удесятерить численность отрядов. Все упиралось в оружие. Правда, красногвардейцев штаб с грехом пополам вооружил: достали из тайников винтовки и револьверы, наладили выпуск гранат, пошли в ход и виноградовские оболочки от сепараторов. Кое-что добыли на военных заводах. Но Штернберг понимал: каплями жажду не утолишь. Приходилось радоваться и винчестерам, и берданкам. Патроны считали по пальцам — от силы на один хороший залп хватит.
А у них, у золотопогонников, — триста пулеметов, огненная река. Белое офицерье, обученное искусству убивать, все прибывает и прибывает — из госпиталей, из запасных команд, из резерва. Сколько их? Считали и пересчитывали, без уточнений не обойтись — то ли свыше двадцати тысяч, то ли около тридцати. С ними юнкера, прапорщики, купеческие сынки, студенческая верхушка, те самые, подкатывавшие к университету в экипажах.
Эти живыми не отдадут ничего. Надо вооружаться!
На первый взгляд оружие было под боком. Арсенал в Кремле, Мызо-Раевский и Симоновский огневые склады. Наконец, Кунцевский, Тульский, Владимирский оружейные заводы, Они не забыты — Ведерников обвел их черным волнистым овалом. На карте эти овалы, как острова — не очень далекие, но желанные. И план захвата огневых складов вчерне разработан. Только бы не опоздать. Только бы не упустить решающий момент…
Павел Карлович на листке с перечнем неотложных дел на завтра крупными буквами написал: «Оружие»…
Маленькая стрелка оставила позади хвостик округлой двойки.
— Третий час, — удивился Штернберг. — Где же Варя?
Обычно Варя, работавшая в этом же здании, к двум часам ночи заходила за ним. Он прошел по коридору до первого поворота и, войдя в комнату областного бюро РСДРП (б), сразу догадался: что-то случилось.
Возле Вариного стола стояло несколько человек. За спинами Варю не было видно, но он услышал ее голос — она, очевидно, отвечала на вопрос:
— Да, есть убитые, есть раненые. Идут аресты.